ЭЙФЕЛЕВА БАШНЯ

Через несколько минут наш самолет совершит посадку в Лос-Анджелесе. Просим пассажиров пристегнуть ремни и не курить до отключения двигателей и полной остановки самолета. Температура за бортом шестьдесят восемь градусов по Фаренгейту. Мы надеемся…»
- Знаете, милочка, - заговорил бодрый мужчина лет шестидесяти, склонившись к своей соседке, - этот голос напомнил мне одну странную историю, происшедшую при почти аналогичных обстоятельствах.
- Ах! – воскликнула дама, радуясь возможности завязать разговор, который поможет ей преодолеть тревогу, охватившую ее, когда самолет начал снижаться.
- Это тоже было во время перелета Нью-Йорк – Лос-Анджелес. Мы приближались к месту назначения и, как и сегодня, приготовились к привычным объявлениям. Кто знает, почему сообщение, вместо того, чтобы быть прочитанным стюардессой или командиром корабля, оказалось записанным на кассету. Никто бы не обратил на это внимания, если бы нас не поставили в известность о том, что мы собираемся совершить посадку в Париже.
- В Париже! – повторила дама, теперь уже совершенно успокоившись.
- Да, в Париже, вы только представьте! Подобная нелепость не вызвала радости, отнюдь; все оторопели, потом началась паника. «Мы отклонились от курса!... Мы сбились с пути!...», - кричали вскочившие пассажиры, жестикулируя и мечась, как угорелые.
Дама прыснула со смеху.
- Ну надо же!
Мужчина продолжал:
- Напрасно экипаж пытался внести ясность, извиниться за досадную ошибку, объяснить ее причину… Бесполезно! Люди испугались и говорили все разом. И тут какой-то голос перекрыл все остальные: «Эйфелева башня! Эйфелева башня!» Это было неописуемо. Любопытство одержало верх над всеми остальными чувствами, каждый хотел убедиться в истинности этих слов. Пассажиры ринулись к иллюминаторам в носовой части самолета, пытаясь различить Эйфелеву башню среди еле видимых в ночи огней. Множество авторитетных мнений немедленно подтвердили первое предположение. И вот уже эти американцы, - ибо, кроме меня, там тогда были одни американцы, - в полной уверенности, что Эйфелева башня у их ног, готовы были поклясться, что самолет вот-вот приземлится в Париже.
- Какая-то невероятная история, вы сочиняете!
- Невероятная? Возможно, но правдивейшая, да еще какая, милочка! Потерявший от этой суматохи равновесие самолет чуть не упал, он вынужден был вновь набрать высоту, прежде чем снова заходить на посадку.
Он кружил над городом, и стюардессам было трудно сохранять спокойствие в голосе, объясняя, что он летит над Лос-Анджелесом. По странности, ни один из выдвинутых аргументов не был достаточно убедительным: продолжительность полета от Нью-Йорка такая же, температура шестьдесят восемь градусов по Фаренгейту ничего не определяла. Подобная проблема, - по крайней мере, я это подозреваю, - прежде не встречалась в анналах воздушных путешествий: как на высоте нескольких тысяч метров доказать скептикам подлинность города? Если подумать, милочка, это не так уж просто. В отчаянии командиру корабля пришла в голову нелепая идея, приведшая лишь к еще большей неразберихе. «Дамы и господа, - произнес он, - Я призываю вас к спокойствию ради вашей же безопасности. Из-за необъяснимой ошибки, за которую я еще раз приношу вам свои извинения, вы считаете, что приземлитесь в Париже. Если это так, беру на себя ответственность за то, чтобы компания оплатила вам стоимость перелета Париж – Лос-Анджелес». Видно, бедняга совсем потерял голову, если произнес столь чудовищную глупость. Крики, проклятия и еще больший шум были ответом на его слова. Он с раздражением настаивал: «Если вы не успокоитесь, мы вообще не приземлимся, мы разобьемся, потому что у нас почти закончилось топливо». Опасность, милочка, сделала свое дело, уж вы мне поверьте…

Как раз на этих словах самолет задел трехступенчатую металлическую башню высотой приблизительно триста метров, освещенную ста семьюдесятью сияющими прожекторами в три тысячи ватт. Пятнадцати тысячам разнообразных металлических деталей, связанных двумя миллионами одиннадцатью тысячами заклепок разного размера, не было нанесено никакого ущерба, но самолет загорелся, и милочка уже никогда не насладится окончанием невероятной истории.

ПОЗЖЕ

Лицо кинодивы улыбалось с установленного около кинотеатра «Пигмалион» рекламного щита.
Каждый день, прежде чем присесть за столик в ресторане напротив, он зачарованно разглядывал это изменчивое лицо: если смотреть издали, зерно огромной фотогравюры передавало бархатистость молодой упругой кожи, вблизи оно напоминало крошечные разноцветные кратеры, разрушало эпидермис, взрывало ткань, будто ее пожирали раковые клетки, грозя неминуемым разложением. Ему никак не удавалось выбрать между этими двумя образами. То сощурившись, то расширив глаза, он приближался, отходил и спрашивал себя, каким образом смерть, столь очевидно запечатленная на этой затканной дырами плоти, могла незаметно достигнуть такой степени?
Как-то обычным вечером он обнаружил голову краснорожего политика, приклеенную на самую середину щеки красавицы и словно оседлавшего ее скулу; политик смеялся во весь рот, а его бакенбарды были верхом вульгарности.
Его охватила ярость, беспричинная ярость. По какому праву они осмелились обезобразить женщину? Да к тому же звезду? А прохожие что, не понимают размаха кощунства? Несомненно, надо было требовать справедливости и только справедливости! Сознательное нанесение ударов и ран, вандализм, причинение ущерба – состав преступления налицо!
Однако, против всякого ожидания, он вскоре свыкся с присутствием политика. Не стал ли тот почти необходимым для гармонии целого? Темный квадрат, вписанный в матовую охру плоти, контрапункт, татуировка, крапинка – он растворялся в ней, словно облачко в слишком голубом небе.
Увы, через некоторое время реклама камамбера лишила политика лба, подгузники заткнули ему рот, а потом изумительная нога, обтянутая чулком в сеточку, поглотили его целиком.
Политик исчез, а что же осталось от звезды? Четыре жалких расползшихся прямоугольника, части тела, неразличимые узники под развалинами содрогнувшегося мира.
До и после еды он задумчиво присутствовал при исчезновении прежних образов.

Позже, гораздо позже, археолог грядущих веков, вскарабкавшись по лестнице, станет, возможно, с бесконечными предосторожностями отклеивать неисчислимые, слипшиеся между собой афиши и пытаться с их помощью разглядеть физиономии богов, которым поклонялись люди второго тысячелетия.
Что он подумает о кинодиве? Как он ее назовет? Он изобретет для нее певучее имя с нежным звучанием, женственное, как некогда Гайа или Реа. А может быть, вспомнив восемь загадочных букв, многократно появлявшихся в первых слоях этого монументального свода, он твердой рукой напишет: «Кока-кола».