ЗДЕСЬ РУССКИЙ ДУХ?

В ночных кабаре нередко встретишь хромолитографию, ее называют немецким словом «кич». Это странные рестораны, в основном славянские, которые к ночному празднеству имеют такое же отношение, как безвкусные мрачно-като­лические побрякушки с площади Сен-Сюльпис к искусст­ву. Нам это не особенно нравится. И все же приоткроем вместе этот занавес из разукрашенного бархата, эти тонны надушенных шелков, заменяющие двери в двух подобных барах, чьи имена волнуют сердце вечного приказчика: «Шехерезада» и «Казанова».

Каковы бы ни были грядущие войны, «Шехерезада» и «Казанова» всегда пребудут русскими заведениями, где офи­цианты и метрдотели, смотрители винных погребов, бар­мен и портье, затянутые в свои униформы, под стать высо­ким сановникам, — это князья или те, кто выдает себя за разочарованных князей, целующие руку посетительницам и высокомерно, из принципа, презирающие клиента; как прежде барин пренебрегал мужиком, так нынче какой-ни­будь «великий герцог» ни в грош не ставит Люсьена Гитри. Впрочем, они это делают с некоторым нахальством. Одна­ко простим им высокомерие и зададимся лучше вопросом: кто тот отчаянный полуночник, который проскальзывает в эти призрачные темные пещеры?

Вот немец иудео-кинематографического типа, приехав­ший во Францию, чтобы снимать кино по пьесам Мольера, Ренана и Куртелина... Возле него супруга, бывшая владе­лица чего-нибудь, салона или банка, в догитлеровском Бер­лине, коллекционирующая меха, о чем очень скоро узнает улица Мира. А пока они оба имеют право на обожание под­линных или мнимых князей, армян или лапландцев, тор­говцев жемчугом, недавних дворян, варварских режиссеров, путающих Ренуара с Дранемом, а городок Вон-Романе с «идеальной авторучкой Ватермана». То есть всех тех людей, которым чеки без покрытия или плохо переносимое изгна­ние придают вид больных диспепсией; при воспоминаниях о Санкт-Петербурге они дергаются, словно танцуют в од­них носках.

А кто это зевает рядом с ними, раздувшись от самодо­вольства, но пребывая в ничтожестве? Два молодых пред­ставителя французского кино. Я говорю «кино» только из вежливости. Она — типичная горничная богатой содержан­ки из большого города, но миленькая и глупая, как клубни­ка со сливками. Он — более значительный; мелкое мошенничество: зубы начищены рисовой пудрой. Он ведет себя флегматично, как подобает хозяину Голливуда, и носил бы, если бы посмел, баночку черной икры в верхнем кармашке пиджака—всем на обозрение. На той же скамье дремлет тор­говец мексиканскими сигарами, украшенный носом с ог­ромными ноздрями, похожим на двухзарядный карабин. А вот, наконец, редактор бульварного листка, большой под­лец, отравленный тайными сведениями, в компании с мо­лодой кухаркой, снявшейся в Жуанвилле; она обладает сла­вянским шармом, и ее «протащили» как настоящую.

Еще больше мне нравится пожилой бородатый госпо­дин в гардеробе: он берет ваше пальто, словно реликварий, а возвращает так, будто собирается вам его продать втри­дорога. Это старый литератор, возможно внебрачный сын Тургенева, он равнодушно относится к окружающим, в от­личие от великого Достоевского, который французов не знал, однако ненавидел. Все это заведения для разбогатев­ших снобов и для разорившейся аристократии из Централь­ной Европы, тяжеловесной и расточительной, обманчиво томные и битком набитые рестораны, где каждый вечер уви­дишь самого изощренного из зазнаек, самого задолжавше­го из чужаков, самого претенциозного из мира кино, само­го кислого из интеллектуалов. И ни одного среди них, кто мог бы хоть раз очаровать настоящую герцогиню и вызвать завистливый смех у «завсегдатая с претензиями»!