ПОРНОГРАФИЯ
ПО-СЛАВЯНСКИ

В подъезде старые облупленные стены; на полу под почтовыми ящиками с портфелем под головой лежит мальчишка. Он оторвался от комикса и смотрит на меня, дотягивается ногой до кнопки выключателя и, не сводя с меня глаз, нажимает ее пяткой. Это очень толстый подросток лет десяти-двенадцати, в ярком тренировочном костюме в обтяжку. Я поблагодарил его за свет и спрашиваю, не знает ли он, на каком этаже живет мадемуазель Стов. Он быстро, как может, встает и, по-прежнему глядя на меня, отвечает: пятый этаж налево, они приятели, а его зовут Руди. Протягивает мне руку, я пожимаю ее и называю свое имя. Он с важным видом качает головой, добавляет, что рад знакомству. Этот короткий диалог порядком его утомил. Он медленно заваливается на прежнее место, чтобы отдышаться.

Я поднимаюсь по просевшей лестнице, стены разрисованы граффити, где-то играет рэп, слышны крики младенцев и ругань взрослых. Лестничные площадки служат мусоркой, складом для игрушек, детских колясок и велосипедов, пристегнутых к перилам. Между третьим и четвертым этажами какой-то старик в морском бушлате уступает мне дорогу. Я прислоняюсь к стене, из уважения к возрасту предлагаю ему пройти первым, однако тот не соглашается и пропускает меня, потому что я иду вверх, а он спускается. На следующем пролете я замечаю, что он, опершись на перила, продолжает смотреть мне вслед.

Я жму на кнопку звонка, который держится на скотче. Дверь открывает какая-то девушка с оголенным пупком и бычком в зубах, подозрительно косится на мой букет. Я извиняюсь перед ней, говорю, что, наверное, ошибся: я думал, что позвонил к Талье Стов.

- К Талье Стов... и Аннук Риба, - отвечает она с вызовом. - Она что теперь, на дом работу берет? Достала. Ладно, заходи.

Поворачивается спиной и нетвердой походкой идет по коридору. Я закрываю дверь. Прихожая забита коробками. Болтается голая лампочка, из-за грязи рисунок на обоях уже невозможно разобрать, но пахнет свежим паркетным воском.

- Сюда, - говорит она, не оборачиваясь и шатаясь из стороны в сторону.

Я в нерешительности кладу букет на коробки.

- Тальи дома нет?
- Проходи, тебе говорю. Мы живем вместе.

Входит в комнату, затягивается косячком, предлагает его мне. Я говорю "Спасибо, не надо". Тогда она задирает кофту, почти полностью обнажая свою огромную грудь, и стоит руки в боки.

- Что ты об этом думаешь?

Я повторяю "Спасибо, не надо".

- Да ты за кого себя принимаешь? Какое мне дело до тебя, я о них спрашиваю.

Она подбородком указывает на десятки постеров с изображением грудей, развешанных рядами на стенах, на которых фломастером проставлены даты. Все плакаты похожи друг на друга, только размер грудей разный.

- На какие больше похожи? - не унимается она.

Я наугад тыкаю в тот, что над кроватью.

- Ну, уж нет, блин, это же до рождения ребенка! Они у нее сейчас меньше, как у меня! У меня вот какие! - орет она, неожиданно топнув ногой, и начинает колотить по фотографии слева от зеркала. - Скажи же, черт!

- Ладно. Да, правда, если присмотреться... есть что-то.
Она хватает меня за воротник рубашки и тянет к себе.
- Правда! Врубаешься? Мне нужна правда!

Я отстраняюсь, прошу ее отпустить меня: мы незнакомы, разницы я не вижу, и вообще мне наплевать.

С криком "Шлюха" она бросается на стену, дубасит кулаками по плакату прошлого месяца, а потом и вовсе принимается срывать картинки со стен. В ужасе я пячусь в коридор. Мне доводилось видеть подобные приступы ярости в детстве, когда мы ездили за город играть около аэропорта против зулусов из Гугулету, которые нюхали краску с содержанием свинца. Иногда мы специально мазали по воротам, чтобы избежать драки. Еще минуту назад человек вел себя нормально и приветливо и вдруг в одно мгновение совершенно терял рассудок из-за какого-нибудь пустяка. Чаще всего нам удавалось вовремя смыться, и все удары ножом доставались мячу.

В замке поворачивается ключ, дверь открывается, ударяясь о стену. Входит Талья с пакетом, из которого торчат пучки сельдерея, обнаруживает мои цветы, ногой захлопывает дверь, нервно вздыхая. Я иду ей навстречу, извиняясь за то, что пришел раньше. Она сует мне в руки сумку с овощами и устремляется в комнату, откуда все еще доносятся ругательства и рыдания.

- Ты почему не у матери?
- Если хочешь знать, какой-то парень бросился под поезд в метро!
- Ты когда-нибудь оставишь меня в покое наконец?
- Он сказал, что у меня такая же грудь, как у Софи до родов!
- Надеюсь, ты не взялась за старое? Снова мешаешь экстази с "Ред Буллом"?
- Клево: я косячком заполировала, и хоть бы что...
- Да черт тебя дери, я тебя прибью, идиотка!
- Отпусти меня!

Три звонкие пощечины, и крики стихают. Появляется Талья, на спине она тащит всхлипывающую девушку.

Я предлагаю свою помощь.

- И что же ты думаешь я делаю, когда тебя нет рядом?

Она проходит по коридору, открывает дверь плечом соседки и закрывает ее за собой. Я отношу сумку с провизией на кухню и, чтобы чем-нибудь заняться, начинаю доставать содержимое. Кроме сельдерея она купила помидоры, огурцы, двенадцать йогуртов, перец и кусок мяса, из-за которого все перемазано кровью. Пытаюсь понять, что из всего этого можно приготовить. Может, какое-нибудь украинское блюдо.

В тазу между пачкой ваты и бутылкой со спиртом лежит старая развалившаяся книга - словарь "Ларусс. Правила этикета". Серые стены украшены открытками с видами пляжей и надписью "Сен-Жан Мыс Ферра".

За стеной спускают волу в унитазе, заглушая звук рвоты. Эстафету подхватывает душ - трубы грохочут у меня над головой. Открываю холодильник, чтобы положить продукты. Кроме пары кусочков сыра, бутылки "Рикара" и молотка в нем ничего нет. Поскольку там теплее, чем снаружи, я захлопываю дверку и складываю продукты обратно в сумку. Над раковиной, забитой посудой, висят ярко-желтые клеенчатые шторы. Вид из окна жутковатый: подъемные краны и сортировочная станция. Железнодорожные пути тянутся, переплетаясь, до горизонта. С кальсон, свисающих с верхнего этажа, на подоконник мелким дождиком капает вода. Теперь я понимаю, зачем такие шторы.

- Налей себе чего-нибудь, - кричит Талья из ванной.
- Да ладно, время есть.
- Поставь какой-нибудь диск там, в гостиной.

То, что она называет гостиной, скорее похоже на склад размером три на пять метров, отгороженный китайской занавеской, куда уместились книжный шкаф, телевизор, небольшая стереосистема, три садовых кресла и какой-то пожелтевший цветок в горшке. Стены неравномерно покрыты красными пятнами: то ли абстрактное искусство, то ли йогуртом кидались. Включаю диск. Из колонок рвется техно-рэп.

- Выключи, это ее. Возьми в зеленом ящике.

В зеленом ящике опера, сладкое латино и весь Жорж Брассанс. Смотрю на его добродушное лицо с седыми усами, усталую улыбку умудренного жизнью человека. В руках он держит сиамскую кошку и словно что-то шепчет ей на ухо. Я улыбаюсь ему в ответ, ищу "Песню про жителя Оверни", один из моих первых уроков французского. Диск сломан пополам. Открываю другие коробочки: везде то же самое. Вероятно, дело рук соседки во время очередного приступа. Складываю все обратно в коробку. Любопытства ради заглядываю в розовый ящик с надписью "Аннук Риба". Все целехонькие. Талья, наверное, еще не в курсе.

Шум воды прекращается.

- Руа, тебя не затруднит принести мне полотенце? Третья коробка справа, в стопке, на которой лежат твои цветы. Кстати, спасибо. Как они называются?
- Протеи. Они растут в моей стране.
- Я очень тронута.

Когда я вхожу в ванную, Талья руками растирает плечи Аннук Риба, сидящей на полу в душе. Ее спина напоминает железнодорожные нуги, которые видны из окна кухни.

- Не волнуйся, она больше не кусается, - говорит Талья, заворачивая ее в полотенце. - Подай мне "Лексомил" там, на умывальнике. И стакан воды.

Она заставляет ее проглотить таблетку, садится на корточки, поднимает за правую ногу и левую руку и относит в комнату вялое покорное тело. Я и представить себе не мог, что она такая сильная. Ее умение распределить вес, точные и просчитанные движения, как у опытного грузчика, не имеют ничего общего с той акробатической грацией, которую я наблюдал, занимаясь с ней любовью.

- Так нам будет спокойней, - говорит она, укладывая девушку.
- Ну как, они возьмут меня? - бормочет Аннук Риба.
- Конечно, возьмут, - успокаивает ее Талья строгим голосом. - Как же они обойдутся без тебя?
- Не злись на меня... Я стараюсь, ты знаешь.
- Знаю.
- Я позвонила по поводу холодильника... А еще старик принес тебе книжку... Я ее продезинфицировала.
- Давай засыпай.

Она поправляет одеяло, легонько подталкивает меня к выходу и закрывает за нами дверь. Мы идем по коридору на кухню, там она надает на стул.

- Ты не представляешь, как меня достало тянуть эту лямку. Вначале был простой расчет - везет мне на такие дела... Когда я с ней познакомилась, она хорошо зарабатывала. Она была ногами Умы Турман в рекламе "Ланком"... Я подумала: манекенщица по частям - вот работа для меня.

- По частям?

- Появилась надежда: ведь она, как и я, начинала с порно, вот я и подружилась с ней, чтобы она вывела меня на нужных людей, но потом она стала дурить. Заявила журналистам: "Ноги Умы Турман - это я". Думала, что так получит новые роли. А ведь по контракту ей полагалось помалкивать. Так она поставила крест на своей карьере, но до сих пор отказывается признать это. Вбила себе в голову, что у нее грудь как у той дурехи, которая не хочет больше сниматься голой, с тех пор как стала матерью. Результат ты видел на стенах в комнате. Ума не приложу, что делать. Она профукала все бабки на протезы: говорит, что размер все время не тот. Плюс вот уже полгода я плачу за квартиру одна. Придется ее выгнать, но боюсь, что она пойдет вразнос. Как мне все это надоело, Руа, ну вечно я попадаю, не могу я себе позволить такую роскошь - быть доброй, блин! Я ведь просто хотела увести у нее пару-тройку контрактов!

Она открывает холодильник, протягивает мне бутылку. Я спрашиваю, удалось ли ей заполучить хоть что-нибудь. Она пожимает плечами.

- Я значусь в каталоге. Мое тело поделено на части, я есть в разделах; ягодицы, живот и ногти - вот все, что они оставили от меня. Пока только живот пригодился для "Данон". Ты, наверное, видел по телеку: йогурт с волокнами, облегчающий пищеварение. Там еще такие синие стрелки вращаются вокруг пупка, так вот это я. Сегодня была на кастинге на новую кампанию "Актимель", но этого хватает только на квартиру, и все.

- А стать обычной манекенщицей, как ты хотела вначале?

Она качает головой.

- Тем, кто снимается в порно, мода и известные марки не светят. Теперь ты можешь существовать только по частям.

Ее покорность судьбе пробуждает во мне нежность. Ее вычеркнули из числа нормальных людей, и она, как и я, смирилась с этим.

- Нет, у меня большие надежды на интернет: онлайн наедине с пользователем сети, который сидит себе в своей конуре и с помощью клавиатуры двигает веб-камеру, - вот моя мечта. Хотя... я далеко не единственная, кто строит такие планы.

- А если заняться чем-нибудь совершенно другим?...
- Чем?

Я неопределенно пожимаю плечами.

- Единственное, что меня устраивает в порнографии, - то, что я выставляю себя напоказ. Это лучший способ защиты. Спрятаться за телом.

Она берет у меня бутылку "Рикара", извиняется за отсутствие льда: Аннук Риба разнесла холодильник, пытаясь убрать лед молотком.

- Хочешь, оставайся спать у нас.

Я вспомнил о собаке: лоток чистый, корм у нее есть. И согласился, поглаживая ее ногу. Она отодвинулась.

- Я сказала - спать.
- Почему?
- У тебя завтра съемки в восемь утра, и это будет не софт.

Я вздыхаю, пытаясь изобразить из себя жертву, качаю головой, получается довольно неплохо, даже самому становится смешно. А ей нет. Она сидит не двигаясь. Глубоко вздохнув, закусывает губу и, уставившись на свои коленки, неожиданно спрашивает меня серьезным и даже каким-то напряженным голосом:

- Когда ты был на мне, вначале... ты пристально смотрел мне в глаза. Что ты видел?
- Видел?
- Пару раз парни говорили мне, что, вглядываясь в мои глаза, чтобы дольше продержаться, они что-то видели. Они не могли объяснить, что именно. Знаешь, когда долго смотришь на облако и в какой-то момент начинает казаться, что видишь лошадь или лицо... А ты... Что ты видел?

В ее голосе слышалась неподдельная тоска. Можно было подумать, для нее это очень важно, будто она что-то потеряла и надеется, что я помогу ей это найти. Я закрыл глаза, пытаясь вспомнить свои ощущения.

- Это... желтые точки, они двигаются, а потом замирают, и получается картинка...
- Какая картинка?
- Линия. Скорее даже две линии, что-то вроде перспективы...
- Ты видел это! - воскликнула она, схватив меня за запястье. - Теперь давай опиши мне картинку поподробнее!
- Это что-то... похожее на взлетную полосу.
- Да нет же, - сказала она нетерпеливо, потянув меня за руку. - Это аллея.

Я открыл глаза.

- Аллея?

Она вскакивает, бежит за сигаретой к книжному шкафу, жадно затягивается и поворачивается ко мне - глаза горят.

- Это аллея. На входе маленькая белая калитка, а в конце она круто поворачивает. Платаны. В этом я уверена. Огромные, стоят близко-близко друг к другу, кроны смыкаются в вышине над дорожкой, посыпанной мелкой галькой, сквозь которую проросли трава и мох. Это моя аллея. Моя картинка, мое убежище. Всякий раз, когда приходится терпеть какую-нибудь мерзость на съемках, когда мне хочется уйти от реальности, я прячусь там, и у меня получается! Клянусь, получается... Ты сам видел. Я сбежала туда тогда, на площадке, потому что у меня ноги свело судорогой, когда ты приподнял их. Не хотела останавливать съемки.

Я смотрю на нее и не верю. Она меняется на глазах: сначала просто говорит, потом начинает жестикулировать, в голосе и неподвижном взгляде появляется что-то, чего я раньше не замечал. Даже в тишине, которая снова воцарилась между нами, чувствуется что-то новое.

- Но что это? Что именно? Сон, видение?
- Всегда одно и то же: я открываю калитку, прохожу по аллее метров пятьдесят, но чем дальше я иду, тем длинней она становится... И чем трудней и унизительней то, что происходит со мной на площадке, тем длинней аллея и тем отчетливее чувство, что я дома... А в конце я останавливаюсь. Я ни разу еще не доходила до поворота. Не знаю, как выглядит дом. Но он мой, я уверена. Однажды он станет моим. Это единственное, чего я хочу в жизни.

Она тушит сигарету, цепляет ногой карамельку, подкидывает и ловит рукой.

- А может, он существует не в этой жизни. Может, это дом, который ждет меня по ту сторону. Я приближаюсь к нему, когда смерть дышит мне в лицо: на работе, где СПИД и все такое. Меня это не смущает. Если этому суждено случиться только в мире ином, тоже неплохо. Важно одно: когда-нибудь я обрету его. Пошли.

Она ведет меня на кухню, достает со дна коробки из-под печенья ключ, и мы идем к ней в спальню. Она закрывает дверь на два оборота, раздевается за три секунды, как будто одна. Я следую ее примеру и заползаю к ней под одеяло. Почти болезненное ощущение счастья - лежать в постели у нее лома, вдыхать ее запах. Я целую ей грудь, провожу языком по животу, она останавливает меня.

- Ты не хочешь, чтобы я ласкал тебя?

Она отрицательно качает головой.

- Чего ты хочешь?

Она притягивает меня к себе и смотрит в глаза.

- Ты же понимаешь, что дело не в тебе. Я не могу все валить в одну кучу. Больше не могу. Чтобы я возбудилась, мне нужно услышать "Мотор!".

Я поцеловал ее в шею и улыбнулся, очень нежно, так, словно ничего не слышал, словно был занят изучением ее тела.

- Мне очень нравится твой запах.
- "Мон-Сен-Мишель", янтарный гель для душа. Нашла три года назад в одной каюте. Я была просто в шоке. Это моя первая маленькая частичка Франции. Единственный раз в жизни, когда я что-то украла.
- В какой каюте? Ты имеешь в виду в кабинке на пляже?
Она хмурит брови.
- На корабле. Я служила на флоте.
Я приподнимаюсь на локте.
- На боевом корабле?
Она пожимает плечами.
- На торговом. Я убирала каюты на грузовом судне. Расскажу как-нибудь в другой раз. Спи.

Она погасила свет, повернулась ко мне спиной. Я лизнул ей затылок, легонько потерся об нее, подбираясь пальцами к лобку. Она сжала бедра. Рука застряла, я шепнул:

- Мотор!
- Не смешно. Я чувствую себя очень одинокой, понимаешь. Все люди занимаются любовью, чтобы расслабиться, забыть о заботах, о работе. А для меня любовь - работа, чем мне от нее отвлечься?