ТУРЕЦКАЯ ГОРЛИНКА

Не это ли колыбель зари?
Во всяком случае, с первого взгляда кажется, что видишь просто краски, гнездо, сплетенное из цветовых нитей, тонких и нежных, как те, что собирает воедино рассвет, но и совсем иных; цвета, вернее их оттенки, контрасты, плавно переходящие друг в друга, земляные и молочные облака, соединяются или, лучше сказать, заключают брачный союз - под этим грифельным ожерельем. Облако дремлющее, облако, уснувшее в клетке, в дальней комнате деревенского дома, клубок дыма в рассеянной дымке.

Но глаз уже угадывает в склублениях дыма очертания тельца - теплого и живого, различает выгиб млечной тверди - дышащую грудь, нежность, перистую истому. Дремлющая, она похожа на облако, усыпленное собственным дыханием, на кучевое облако или, выражаясь еще туманнее, - на неясное скопление туч.

Внезапно, чем-то встревоженная, разбуженная, она хлопает крыльями, которые один миг бьются, как флаги, как белье на ветру. Потом - взлет сладострастия, пуховое крылатое ложе, смелая пега; или, может быть, лодка несет на всех парусах спящую царевну, в кружевах простыней, в белой пене?

Но потом, в туманном зеркале ночи, на грани между сном и явью, я понял, кого еще ты напоминала - ту женщину, медлительную, небрежную, с низким голосом и белоснежной кожей, почти прозрачными зубами и бледными губами; было удивительно - когда, всего на миг, но медленно поднимая глаза, она взглядывала на вас, - что карий цвет ее радужки может обжечь так сильно; но пока еще нет огня, даже огонька, заключенного в янтарный фонарь, пока это лишь цвет, в котором пламя только (как медленно!) начинает тлеть, скользя по поверхности, пока это лишь отблеск дальнего, немеркнущего сияния, только теплое прикосновение язычков, скорее всего воображаемых, она и вправду кажется, со своего молочною кожей и карими глазами (и вот уже взгляд под тяжелыми веками устремлен в сторону), - воплощением неги.

Турецкая горлинка, какое удачное имя: одалиска с грифельным ожерельем на шее, означающим, быть может, то, что она - "рабыня ночи".

Заря - это невинность, готовая взойти на костер; она говорит: "Еще чуть-чуть, и я запылаю"; бутон грядущего пожара.

Но к этой заре огонь имеет отдаленное отношение, их разделяет либо время, либо пространство, либо прошлое; это слияние пламени с далью, без конца текущая в нас любовная память.

Мое тело, именно оно, на миг ощутило связь между женщиной и птицей, сидевшей на морщинистой руке; именно оно подсказало слова.

Если бы я прищурил глаза - как знаток живописи, который хочет увидеть картину без лишних деталей, - и смотрел бы до тех пор, пока на этой руке не остался только свет, колеблющийся язык пламени, то был бы ближе к первоначальному ощущению: смятения, едва ли постижимой радости благовещения - как будто передо мной приоткрылись двери Времени.

Потом я встречал такую же птицу, она жила в нашем саду, ходила по ограде, не боясь котов, сидела иногда на смоковнице, позлащенной, подсвеченной осенью. Она была прекрасней любого плода, вольна, как молчаливая мысль в листве стареющего сердца. Абсолютно безмятежна в своем убежище, хоть и не привязана к нему, - казалось, ее голос вмещает в себя, воссоздает, заставляя течь и струиться, всю сладость этих дней. Когда я закрывал глаза, он превращался в дальний шум водопада, приглушенный туманом...

Самое простое невыразимо. Но я все-таки вижу эту простоту, чувствую ее, и ни одна система идей, даже самая убедительная, сражающая своими доводами наповал, не заставит меня от нее отказаться. Благая птица, где бы ты ни странствовала, ты всегда на родине. Присядешь здесь или там, вспорхнешь в тот же миг, может быть, ночью улетишь чуть дальше, но, что бы ты ни делала, каждое твое движение происходит в полноте, словно ты голос, летящий то вверх, то вниз по ступеням мира, между землей и небом, никогда не покидая пределов, внутри бесконечного шара, свободный в его границах, - здесь, рядом, только протяни руку, к развилке серебристых веток, не ожидая, не прячась, - так паломника возносят вдруг в его движении миг беспричинной радости, чтобы перенести - но куда? и сиянии листьев, они вот-вот опадут, уступят место небу, в златом октябре, и воздушных одеждах, он вдруг перестает понимать такие слова, как "приехать", "уехать", "граница", "чужестранец"...
Блаженный, облаченный в отчий свой свет...