ЕВАНГЕЛИЕ
ОТ ДЖИММИ

Действие происходит в США, в 2026 году.

- Здравствуйте, мистер Вуд.

Я оборачиваюсь - мне протягивает руку незнакомый пожилой негр в сером пиджаке. Портфельчик под мышкой, добрая улыбка, а взгляд, встревоженный. Лицо с пухлыми щеками и седыми бровями смахивает на картинку с упаковки риса "Анкл Бенс". Я здороваюсь тоном для клиентов: мол, дел по горло, но для вас, если очень надо, свободен.

- В "Дарнелл-Пуле" мне сказали, что я найду вас здесь... Отец Доновей, - представляется он после паузы, буравя меня взглядом.

Действительно, к лацкану пиджака приколот крест. Священник в бассейне - редкая птица. Наверное, устраивает какой-нибудь летний лагерь для детей.

- Надеюсь, я вам не слишком помешал.

Ничего, отвечаю, пять минут у меня найдется. Показываю глазами на столик в углу, но он, улыбаясь, молча кивает на дверь. Поди пойми, здесь все пристойно, спиртного не подают до семи вечера, и шлюшки в будни не заглядывают. Ладно, доедаю яичницу, залпом выпиваю кофе и выхожу вслед за ним. На улице он оборачивается и знакомит меня с молодым человеком, лысым, в квадратных очках:

- Доктор Энтридж.

Мы здороваемся. Похоже, у них проблема, аллергия на хлорку, что ли? Точно, целый лагерь может заболеть от неверной дозировки.

- Вы можете уделить нам немного времени, мистер Вуд? - спрашивает доктор, удерживая мою руку в своей, и смотрит на меня с надеждой и тревогой, взглядом игрока в телевикторине, как будто я знаю правильный ответ.

Священник между тем сходит с тротуара и направляется к огромному черному лимузину, метров восемь длиной, с шестью дверцами и тонированными стеклами. Интересные дела... Пытаюсь разглядеть номер. Я, между прочим, обеспечиваю водоснабжение фонтана перед частной резиденцией губернатора, так что правительственную машину всегда узнаю. Лагерь-то не иначе для детей больших шишек. Средняя дверца распахивается, мелькает синий рукав с золотой пуговицей, и доктор приглашает меня внутрь. В салоне холодина от кондиционера, кремовая кожа, сверкающий хрусталем бар, домашний кинотеатр. Меня усаживают перед краснолицым стариком с напомаженными волосами, который позвякивает льдинками в стакане, - этакий яхтсмен.

- Судья Клейборн. Очень рад с вами познакомиться.

Отвечаю, что я тоже, чувствуя себя немного неловко: уж очень уважительно он это сказал. Похоже, моя слава бежит впереди меня. Не знаю, кто меня порекомендовал, но, раз такое дело, ставки надо повысить.

- Выпьете что-нибудь прохладительного? - предлагает священник.

Они расположились в ряд на сиденье напротив и все трое уставились на меня, скрестив пальцы и выжидающе улыбаясь: можно подумать, мой выбор напитка повлияет на будущее страны.

- Спасибо, кока-колу, если можно.

Они тихо переговариваются с сокрушенным видом.

Кока-колы нет. Действительно, она же под запретом в Коннектикуте. Я киваю на графин.

- Не важно, тогда того же, что вы пьете. Так какое у вас ко мне дело?

- Что вы знаете о своей семье, мистер Вуд?

Это прозвучало как бы между прочим, таким тоном можно было бы спросить о бейсбольном матче или о погоде.

- О моей семье?

- О ваших предках, - уточняет доктор Энтридж.

Я сглатываю слюну. Представлять послужной список и рекомендации мне не привыкать, для администрации губернатора пришлось делать аж четыре экземпляра, да еще каждый год я должен подавать письменный запрос на ремонт их фонтана, но справки о семейном положении с меня еще никто не требовал.

- Я с рождения сирота. У меня были приемные родители, но мы жили в штате Миссисипи, и они уже умерли. Больше у меня никого нет, и я не женат, вот.

На всякий случай я добавляю, что живу в гражданском браке с женщиной, которую обожаю. А то еще, не дай бог, вообразят себе что-нибудь вроде педофилии. Лагерь - это дети, а где дети, там всегда есть место подозрениям: мне, случалось, и не из-за такого отказывали.

- С каких пор вы себя помните? - спрашивает доктор.

Мне вдруг становится смешно. Я не хочу никого обидеть, но глядя на них - сидят передо мной рядком, подались вперед, слушают внимательно, разыгрывают участие, - чувствую себя ни дать ни взять смертником перед казнью. Я им так и говорю. Они переглядываются без улыбки.

- Как в кино: тюремный священник, врач и судья. Герою осталось жить час, вот они и пришли, все такие добрые, угостить его выпивкой, удостовериться, что он сядет на электрический стул в добром здравии, и исповедовать напоследок, авось выболтает то, чего не сказал в суде.

Судья отставляет свой стакан.

- Простите, если я буду излишне резок, мистер Вуд, но нам поручено открыть вам ваше происхождение.

- Вы нашли моих настоящих родителей?

Слова вырвались сами собой, это было сильнее меня; я смотрю на смущенные лица троицы.

- В каком-то смысле да, - тихо произносит священник.

- Я психиатр, - зачем-то сообщает мне лысый с успокаивающей улыбкой.

- Как они поживают?

Повисает молчание, и до меня начинает доходить вся нелепость этой сцены. Каким боком мое семейное положение может касаться правосудия, медицины и церкви? Разве что я побочный сын пастора Ханли, этого телепридурка и миллиардера... А что, шесть каналов, три авиакомпании, двенадцать тысяч судебных исков и пятое место в рейтинге популярности "Нью-Йорк Пост"!

- Напрасно вы так ощетинились, - улыбается психиатр. - Мы в некотором роде принесли вам благую весть.

- Истинно так, - с серьезным видом кивает священник.

- Но приготовьтесь к потрясению, - добавляет судья.

Я довольно сухо отвечаю им, что мне тридцать два года и все это меня больше не волнует: на своем дерьмовом детстве я давно поставил крест, выбросил воспоминания на помойку и путешествую налегке. Кто произвел меня на свет - мне до лампочки.

- Мы вас понимаем, - умиротворяюще кивая, лопочет судья, похожий сейчас на откормленного цыпленка, - но это не то, что вы думаете, мистер Вуд.

- Что же тогда? Программа "Розыгрыш!"? Вы наняли актеров и надеетесь запродать ваш фильм каналу CBS, на премию метите?

Эти три шута гороховых вздыхают, перешептываются, потом достают свои удостоверения и суют мне под нос. С виду вроде настоящие, хотя я в этом мало что смыслю. Вижу только, что из трех документов два, - пропуска, с фотографиями, магнитными и штриховыми кодами, печатью Белого дома, все честь по чести.

Сглотнув, я киваю и с покаянным видом говорю:

- Ладно, понял, я сын президента. А он у нас гей, так что все ясно про государственную тайну.

Три документа скрываются во внутренних карманах.

- Сделайте одолжение, не дурачьтесь, мистер Вуд.

- Все, все, молчу, - издеваюсь я, подняв руки: мол, сдаюсь, мир. - Можете успокоить папочку, я вообще не родился, мне ничего не надо. И кстати, на выборы я не хожу.

Судья топает ногой, священник призывает к спокойствию, а сам, сразу видно, злится еще пуще.

- Ну хватит, перейдем к делу! - рявкает психиатр. - Что вы можете сказать о клонировании?

- Это что - "уличный микрофон"? Опрос общественного мнения? Меня выбрали наугад из толпы и я буду гласом народа?

- Короче, - вмешивается судья, - еще в 1994 году американские ученые, разумеется, в строжайшей тайне, владели методом пересадки ядра из клетки, взятой у живого существа...

Я непроизвольно поднимаю руку, услышав дату моего рождения. Но он продолжает:

- ... и даже делали попытки клонирования на основе молекул ДНК от умерших. Слушаю вас?

- Это вы обо мне, да? Что вы такое несете? Хотите сказать, я клон?

Священник вздыхает, психиатр разводит руками, а судья молча кивает. Они ждут моей реакции. А я - ноль эмоций. Я очень спокоен, сосредоточен и как будто заторможен. Полностью владею собой, что-то похожее было, когда мой фургон потерял управление на гололеде, но я все-таки выровнял его, без паники, быстро, предвосхитив смертельный занос, до упора вывернул руль. Но сейчас-то мне ничего не грозит. Наоборот. Я чувствую облегчение, словно камень с души свалился, который я носил всю жизнь, - сколько себя помню, давило на меня это бремя обиды, смешанной с чувством вины. В тысячу раз лучше быть выращенным в пробирке, чем знать, что тебя бросили, будучи в здравом уме и твердой памяти, твои биологические родители. Но я же видел передачи, во всех говорили, что клоны умирают в пеленках. Или я - исключение или это ошибка. Я не тот Джимми Вуд.

- Вы можете это доказать?

Священник, вопросительно подняв бровь, кидает взгляд на доктора, тот опускает веки. Судья берет стоящий у него под ногами атташе-кейс, открывает его и достает какие-то бумаги в синем конверте. Я протягиваю руку. Он отдергивает свою с конвертом.

- Это ваши анализы крови.

- Ясно, давайте.

- Я вынужден соблюсти закон, мистер Вуд. Никто не может быть допущен к документации под грифом "совершенно секретно" степени А без подписки о неразглашении.

- Мои анализы крови совершенно секретны? Что за бред?

Пробегаю глазами столбики цифр. Ничего особенного, все показатели укладываются в норму, кроме холестерина и мочевины, но что в этом такого, тоже мне, сенсация. На следующей странице вместо цифр - буквы, всего четыре, сто раз повторяются в разном порядке: это моя генетическая матрица. Сзади подколоты листки другого цвета. На них нет имени, и шрифт другой, но порядок букв ТАГЦ, кажется, точно такой же.

- Это тот человек, из которого сделали меня?

- Да.

- Он хочет остаться неизвестным.

- Мы этого еще не знаем, - бормочет доктор, покосившись на священника. - Но Белому дому пока нежелательна огласка. Вы являетесь клоном человека очень и очень значимого... в мировом масштабе... Но значимость его, к сожалению, дает повод для споров.

- Я что, наследник Макдональда?

У них отвисают челюсти.

- Нет, вы скажите, если во мне течет кровь Макдональда, да со всеми его судебными исками, я лучше переливание сделаю! Не надо мне такого наследства! Тысяча лет тюрьмы за пособничество ожирению - ну спасибо, удружили!

- Речь идет не о "крови Макдональда", мистер Вуд, - перебивает меня судья и щелкает пальцами перед своим носом.

Я вздрагиваю, ощутив задом вибрацию. Машина-то покатила!

- Куда мы едем?

- К вам домой. В вашем состоянии вам нельзя ехать поездом.

- В моем состоянии... Вы о чем?

- Вам предстоит пережить шок. Не беспокойтесь, я звонил вашему хозяину и предупредил, что вы заболели.

- Да чья же во мне кровь, в конце концов?

- Христа.

Я перестаю дышать, ищу на их лицах хоть тень улыбки, надеясь, что это юмор, метафора или ляпсус. Но нет: доктор смотрит на меня, как будто смакуя свой диагноз, священник почти благоговейно склоняет голову, а судья, подняв брови, кивает с сочувственной гримасой.

Стоя у кровати среди зеркал, я смотрю на свое отражение в трех экземплярах. Как поверить в то, чего не может быть? Но разве можно отрицать очевидное, спорить с полусотней страниц научных доказательств?

Я сделал новый анализ крови - и результат тот же. Это я и никто другой, сын савана, клон распятого: чтобы анализ перепутали два раза - так не бывает. А чтобы у кого-то другого оказалась такая же ДНК, вероятность, мне сказали, ноль целых, девять сотых процента. Допустимая погрешность для страховки.

Я глубоко вдыхаю, раскидываю руки, говорю, обращаясь к зеркалам: "Я есмь сущий" - и жду: ну-ка, произойдет что-нибудь? Ничего, я все тот же и вдобавок выгляжу дурак дураком. Поворачиваю зеркало к стене, слишком резко, дзынь! - оно разбилось.

Я одеваюсь, выхожу на улицу и иду по щербатым тротуарам - ищу церковь.

За дрожащими язычками пламени священник беседует вполголоса с каким-то парнем в футболке Nike, с пластмассовым чемоданчиком в руке. Мне нужно с кем-то поговорить, выложить все, что со мной случилось, высказать вслух свои чувства - пусть даже меня сочтут за душевнобольного, плевать. Я медлю, вспомнив о бумаге, которую подписал в лимузине. Я обязан хранить тайну, но ведь священник тоже.

Я подхожу и говорю, что хочу исповедоваться. Он отвечает: "Зайдите попозже". Найковская футболка бубнит ему в другое ухо, что он-де готов удвоить плату за аренду колокольни. Священник отвечает, что должен уведомить епископа. Парень гнет свое: мол, его ретрансляционная антенна отвечает самым современным нормам безопасности, а приходу чистая выгода, комиссионные наличными на благотворительность.

Перехватив косой взгляд священника, он поворачивает голову ко мне.

- Вам же сказали зайти попозже, приятель, не видите: мы заняты.

Очень спокойно я прошу его отвалить: как прихожанин я имею преимущественное право перед поставщиками.

- Я "Уоллаби Фоун", ясно? - ставит он меня на место. - Не мешайте мне работать, будьте добры.

- Что у вас за работа такая? Воткнуть ретрансляционную антенну на колокольню, чтобы улучшить связь с Господом Богом?

Ему трудно владеть собой, этому представителю, но он еще хочет уладить дело миром и, положив свободную руку на мое левое плечо, терпеливо объясняет, что в этом гиблом квартале, где дома сносят сплошь и рядом, высокие здания имеют колоссальное значение для бесперебойного обслуживания всех абонентов мобильной связи. Потом, окинув понимающим взглядом мою небогатую одежонку, он отпускает мое плечо и сует в руку банкноту

Я хватаю его за локоть и толкаю к выходу. Он вырывается, пытается свалить меня подножкой. Я бодаю его в живот, он отлетает назад, с треском ломая скамейку. Истошно крича, из церкви выбегают старухи...

На последней действующей синагоге, кубической формы здании с синими колоннами, красуется табличка: разрешение на снос.

Напротив пустырь, временно служащий автостоянкой: здесь будет построен Новый иудейский центр, а пока его план, полинявший, сморщившийся, изорванный, клочьями свисает со щита, к которому ребятня прикрепила баскетбольную корзину. Но Заруд, бородатый великан в лиловом тюрбане, на месте и завывает потрясая Талмудом, как всегда вечером по пятницам. Его слушают, усевшись в кружок, мальчишки, потому что он отобрал у них мяч. Он объясняет им, что конец света бел, а истинные иудеи черны и что гнев Яхве минует только двенадцать колен Эритреевых. Паренек покрепче выбивает у него мяч головой, и игра возобновляется.

Вообще-то Заруд хорошо ко мне относится. Он поменял у меня дома проводку, когда вылетели пробки, правда, я ему все-таки заплатил.

- Про Иисуса в Талмуде написано?

Заруд хмурится, прижимает палец к губам.

- Я туг Евангелия прочел, сравнить хочу.

- Нельзя, Джимми, - шепчет он мне на ухо.

- Почему?

Он подносит толстый том в переплете к моим глазам и чуть-чуть приоткрывает его. А Талмуд-то внутри пустой, между стенками из папье-маше мечется мышка-альбинос.

- Белое зло уничтожило слово Божье, - изрекает он и, подмигнув мне, закрывает книгу...

У железных штор, расписанных гаитянскими фресками, лежат бездомные. К концу месяца я буду среди них. Или в тюрьме за разглашение моей семейной тайны. Может, мне следовало опередить их, самому рассказать всю историю прессе демократов, пусть создадут комитет поддержки, пока мне не заткнули рот...

- Для моего малыша... Пожалуйста...

На меня смотрит женщина без возраста, дрожащая рука высовывается из-под сари. Она стоит у автомата с пончиками, вделанного в стену бывшего туристического агентства.

- Умоляю вас... Он хочет есть.

Никакого ребенка поблизости нет, ну и ладно.

Я шарю в карманах, мешкаю под взглядами, обратившимися на нас в вечернем сумраке. Бросаю в прорезь монетку. Пончик падает в лоток, я беру его и подаю женщине. Она благодарит, быстро, как-то мелко кланяясь и прижимая промасленный пакет к груди.

Я ухожу. Позади вдруг раздается грохот и гвалт. Я оборачиваюсь. Автомат с мерным металлическим лязгом выплевывает свое содержимое прямо на тротуар. Бездомные с восторженными криками хватают пончики, толкаются, лезут в драку, вырывая их друг у друга. Потом, видя, что автомат продолжает опорожняться, утихают, собирают "урожай" молча, делятся.

Я смотрю, остолбенев, как десятки пончиков падают из металлической щели, переходят из рук в руки до лежащих под навесом калек. Кто-то уже несет сумку, кто-то выбрасывает из чемодана тряпье, чтобы освободить место. А автомат лязгает и лязгает, пончики сыплются все быстрей - и меня охватывает паника.

Я бросаюсь прочь, оглядываюсь на бегу, услышав многоголосое <Браво!", но на меня никто не смотрит, все заняты автоматом, благодарят его, радостно похлопывают, аплодируют.

Я припускаю быстрее между заколоченными домами, пробегаю мимо своего подъезда. Ни за что не пойду домой, там четыре евангелиста поджидают меня, чтобы опять втянуть в свою историю... Пронзительный автомобильный гудок за спиной, скрип тормозов, крик. Я оборачиваюсь и едва успеваю отскочить - какой-то пикап, на бешеной скорости вильнув в сантиметре от меня, сшибает мусорный бак и уносится по Лексингтон-авеню.

Посреди дороги лежит навзничь распростертое тело. Бросаюсь на мостовую, опускаюсь на колени возле раненого. Совсем молодой парень; струйка крови стекает из открытого рта, взгляд застыл. Озираюсь - никого. Только неподвижные тени в зашторенных окнах. Глубоко вдыхаю, зажмуриваюсь и шепчу со всей силой убеждения, какую только могу в себе найти, как будто и вправду в это верю:

- Встань и иди.

Жду, прислушиваюсь. Потом осторожно приоткрываю один глаз. Ничего. Он по-прежнему мертв. Да и как могло быть иначе? Мало ли кто верит в Санта-Клауса, это не значит, что он есть на самом деле. Автомат просто испортился, а я уже вообразил себя в Святой земле, раздаю хлеба и воскрешаю трупы. Дурак ты, Джимми. Ступай-ка домой, залей глаза и мечтай дальше - это все, что тебе остается.

Кончиком пальца я рисую крест на лбу лежащего парня. Лет восемнадцать ему было, от силы двадцать. Не больше. Черные кудрявые волосы, цепочка на шее. Медальон с изображением Богородицы закапан машинным маслом.

- Благословляю тебя во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

Есть они на самом деле или нет, хуже не будет. Сирена приближается. Я вытираю медальон, прячу ему под рубашку. Встаю, отхожу на тротуар, где сбившиеся в кучку под козырьком подъезда торчки улыбаются мне, вряд ли меня видя.

- Постойте! Мистер! Вы свидетель!

Я застываю как вкопанный.

- Этот гад на меня наехал! Вы номер записали? Мистер!

Труп стоит, размахивает руками, идет ко мне. Я не выдерживаю и задаю стрекача. Этого не может быть, но я видел своими глазами, рехнуться впору, я сам не свой от счастья и от страха. Я могу это сделать... могу...

На всех каналах идут ожесточенные баталии вокруг моей статьи. Но что она может против рейтингов? На момент выступления Джимми месса пастора Ханли побила все рекорды. Сегодня утром в Интернете зафиксировано шестьдесят восемь тысяч чудес, по всей Америке, от Флориды до Аляски, в широком диапазоне от внезапно прошедшего насморка до нуждающейся в ремонте микроволновки, непостижимым образом заработавшей, и вдруг поехавшей машины с севшим аккумулятором. Каждого пятого американца Джимми исцеляет по телевизору. Коммюнике канала ВNS обещает выпустить диск с записью мессы - еще до выхода он становится раритетом и стоит двадцать тысяч долларов. На СNN сорок процентов опрошенных верят, что он - Сын Божий, тридцать думают, что в нем живет дьявол, остальные считают его инопланетянином или воздерживаются. Моя страна сошла с ума.

Пастор Ханли без особого труда убедил рекламодателей, инвесторов и спонсоров в чистоте своих намерений: враги христианства, говорил он, пытаясь посеять сомнение в законности нового Мессии, развернули псевдонаучную клеветническую кампанию, но Господь всемогущий милостив. Он восстановит истину, принеся Своего сына в жертву, дабы во второй раз искупить наши грехи. Вот уж действительно, верят только богатым, и крупнейшие межнациональные корпорации вложили гигантскую лепту в богоугодное дело пастора Ханли, зная, что реклама все окупит сторицей.

На тот случай, если бичевание он выдержит, а Всемирная паутина проголосует за его смерть от удушья на кресте, - именно этого следовало ожидать по результатам опросов и анализу специалистов в области реалити-шоу, - Джимми дал четкие распоряжения. В завещании, составленном и заверенном по всем правилам, он требовал следовать букве библейского сценария: снятие с креста, облачение в саван, положение во гроб. Продюсеры, для которых этот исход был наиболее выгодным, предполагали заложить вход в могилу камнем, оставив внутри работающие камеры. Если что-то произойдет, зрители увидят феномен в прямой трансляции.

Я держалась из последних сил, заставляя себя следить в бинокль за бичеванием, словно пыталась разделить и тем самым уменьшить боль Джимми. Счетчик на табло показывал всего тридцать восемь ударов, а он уже изнемогал, спина превратилась в сплошную рану, глухие стоны, которые он сдерживал, стискивая зубы, были все слышнее, усиленные звукооператором. Гробовая тишина воцарилась на трибунах. Люди наконец поняли, что происходит на их глазах, - или просто не хотели ничего упустить. На гигантских экранах крупные планы лица чередовались с замедленным показом проступающих под ударами бича полос.

На пятьдесят шестом ударе Джимми рухнул наземь. Цифры на счетчике замерли. Прибежала медицинская бригада, его осмотрели, посчитали пульс, измерили давление, вкололи кардиотоник. Гримерши вытерли кровь, подправили грим. Врач на экране успокаивающе покивал - и пошла реклама. Пауза затягивалась, все уже подумали было, что он откажется продолжать, страсти на тотализаторе накалялись, и те, кто ставил на Джимми, разразились исступленными аплодисментами, когда он поднялся и снова подставил спину статистам в костюмах римских легионеров. Это была последняя овация.

Вдруг он споткнулся, и толпа захлебнулась криком. Крест, покачнувшись, стал медленно падать на него, но тут же выпрямился от мощного порыва ветра. Остолбеневшие зрители затаили дыхание, не веря своим глазам. Крест не рухнул, он застыл, наклонившись над лежащим Джимми, вопреки законам физики, словно два встречных потока не давали ему упасть. Изумление достигло фазы чистого восторга, продлившегося всего четыре-пять секунд. Джимми попытался встать - и крест, завалившись набок, разломился на две перекладины.

И в эту минуту прямо с неба прогремело:

- Минданао!

По трибунам прокатился крик, люди вскочили.

- Минданао, Исламская республика! - неслось из динамиков со всех сторон.

Снайперы! Камикадзе! От одних этих слов тотчас вспыхнула паника. Зрители бежали с трибун, толкаясь, опрокидывая и топча слабых, а служба охраны порядка тем временем пыталась сладить с сепаратистами, захватившими аппаратную. Разлетелся вдребезги софит. Следом еще один. Все операторы, бросив камеры, кинулись к стеклянной вышке, откуда руководство призывало сохранять спокойствие, но за воплями ужаса его никто не слышал. Не выдерживая натиска разбегавшейся во все стороны толпы, полицейские и военные тщетно надсаживали глотки, уверяя, что ситуация под контролем.

Последние рыбаки вернулись в порт, чайки улетают к горизонту, солнце садится, и зимняя тишина опускается на белые крыши.

Затушив сигарету, я ухожу с террасы. В углу у камина Ким склеивает греческую амфору, которую нашла в море, а на большом монастырском столе, занимающем почти всю комнату, миссис Неспулос начиняет виноградные листья холодным чили - это блюдо ее собственного изобретения, отвратительное на вкус, но ей, как она говорит, оно напоминает об Америке.

Джимми потихоньку поправляется. Он решил заживлять раны в море, и они затягиваются день ото дня. Он уверяет, что ему не больно. Почти все время молчит. Свет его улыбки заменяет слова, но какая же открывается пустота, когда встречаешь его взгляд.

Через день он уходит с утра на лодке в море и возвращается на закате с полными корзинами рыбы. Рыбакам, хоть он и говорит с ними на древнегреческом, его общество, похоже, нравится.