ПОХОЖДЕНИЯ ЖАКЕТКИ

... Пришла пора освобождать место для .моделей зимнего сезона; жакетки не были кандидатами на эмиграцию, но их тоже увлек вихрь летних распродаж.

Жакетка сопровождала Жюли в библиотеку, в кино, иногда в ресторан. Ездила с ней в метро или автобусе. Случалось, Жюли снимала ее и клала возле себя на пустое сиденье, вешала на спинку стула или на вешалку. До исчезновения Красавчика "Не зная весны" никогда не задумывалась о том, что ее могут забыть. А если вдруг Жюли уйдет, по небрежности оставив ее, что с ней станет — она ведь не может двигаться самостоятельно? И жакетка ощутила, что погружается в тревогу, свойства которой ей еще не приходилось испытывать.

Вспомнив об этикетке, содержащей ее имя и приколотой к низу ее левого рукава, она стала мечтать о приколотом к ней полном адресе — не важно где, хоть на подкладке или внутри кармана.

Нелишне будет напомнить также, что как раз у мсье Альбера и в связи с той самой песней, имя которой она носила — "Забудь, забудь; нет больше мая, / Вот так и счастья нет как нет...", — испытание забвением повергло "Не зная весны" в состояние, близкое к отчаянию.

Она не сомневалась в привязанности Жюли, несмотря на то, что могла упрекнуть ее в непостоянстве. Но к нему она в конце концов привыкла. Теперь же ей случалось успокаиваться и даже радоваться, когда, собирая свои записи и листочки, чтобы идти в Национальную библиотеку, Жюли оставляла ее в шкафу. Вопреки одиночеству, которое прежде хотя бы скрашивалось пением Красавчика.

Работа снова вступила в свои права. Жюли яростно принялась за нее. Она решила, что пора наконец составить из всего собранного каталог "временно окончательных списков" (эти последние три слова она поставила в кавычки) всех выражений французского языка, упоминающих части человеческого тела.

Для этого следовало все учесть, разделить, перегруппировать, рассортировать, классифицировать, а заодно и признать некоторые небрежности.

Отказавшись от алфавитного порядка и отбросив хронологический (какая тут может быть хронология?), она начала так, как подсказывало, тоже пока временное, название диссертации, то есть с "головы" до "ног". Дело осложнялось выражениями, содержащими одновременно названия двух органов: например, "сердце на ладони", "убрать руки за спину", "глаза боятся, руки делают"... Тогда она составила один список с двумя органами, другой с тремя и — дальше ехать некуда: "Я сунул ему кулаком в рыло и дал под зад коленом!" Четырех одним махом!

Желание сохранить разнообразие и различие всего, что удалось собрать, заставило ее обнаружить другие возможности классификаций, и в конце концов основное было сгруппировано следующим образом:

Повторы:
Нос к носу
Спиной к спине
Голова к голове
Нога в ногу
И т.д.

Перемещения:
Душа в пятки
Взять ноги в руки
Положа руку на сердце
Держать язык за зубами
Язык прилип к гортани
Глаза на лоб лезут
И т.д.

Числительные:
На один зуб
Одна нога здесь, другая там
На своих двоих
Гнать в три шеи
Смотреть в четыре глаза
Как свои пять пальцев
Семь пядей во лбу
И т.д.

Животные:
На душе кошки скребут
Нужен, как собаке пятая нога
Комар носа не подточит
Муха в рот попала
Стоять, как журавль на одной ноге
И т.д.

Овощи и фрукты:
Нос картошкой
Нос морковкой
Лицо как моченое яблоко
Миндалевидные глаза
Брюхо как арбуз
И т.д.

Ругательства и оскорбления:
Свиное рыло!
Баранья башка!
Ослиная задница!
Куриные мозги!
Сучий потрох!
И т.д.

Жюли не жалела времени на редактуру диссертации, но не потому, что ей казалось, будто работа подошла к концу. Позже она объяснила это профессору Лоренсу, своему научному руководителю.

— Когда вы поняли, — спросил он, — что работа заканчивается? Вы думаете, вам больше нечего сказать?

— Нет, мне кажется, если еще поработать, я могла бы найти немало нового. Списки неисчерпаемы, учтено далеко не все, но я испугалась. Испугалась пресыщения, утомления, истощения своего интереса к этой работе. Испугалась, что перестану изумляться, а главное, что лишусь удовольствия. Вот я и решила, что пора закругляться.

— Верное решение.

Разговоры с профессором Лоренсом, слушать которого было само по себе хорошей школой, имели скорее характер поддержки, нежели совета. Говоря, он понижал голос. Для того чтобы его еще лучше слушали, как утверждали некоторые. Приходившим к нему студентам он лишь кивал головой. Казалось, из его молчания они могли извлечь пользу и найти свою дорогу.

В другой раз Жюли поделилась с ним тревогой по поводу того, что она отметила в одном из текстов Лабрюйера: "Среди всего множества выражений, которые могли бы передать нашу единственную мысль, есть всего одно верное". Но профессор Лоренс ответил: "Само существование вашей работы уже противоречит утверждению Лабрюйера".

Итак, с того самого вечера, когда Одиль заявилась, вся промокшая от летней грозы, "Не зная весны" не покидал интерес к работе, которой Жюли собиралась себя посвятить.

Нашей жакетке выпала большая удача; нередко, сопровождая свою хозяйку в Национальную библиотеку и читая через ее плечо (выражение не совсем точное, но другого я не нахожу), она дрожала от нетерпения и, если бы могла, непременно шепнула бы то, что, как ей казалось, от Жюли ускользнуло. Особенно когда та подошла к главе, посвященной песням.

"Не зная весны" и вспоминать их не требовалось. Они все были здесь, она все их слышала, все в ней хранились и были в наличии, точь-в-точь как она сама целый сезон была в наличии в ателье на улице Тюренн: "Мое сердце, как скрипка", "На твоем плече", "Счастье вошло в мое сердце", "Я плакала вослед твоим шагам", "Ты, кого зовет мое сердце", "Колокольня моего сердца", "Мое сердце — экзотическая птица", "Его избрало мое сердце"...

Они вспоминались десятками. Ах, если бы только Жюли могла слышать их! Какую прекрасную главу она могла бы написать...

Между тем одно событие помогло "Не зная весны" воспользоваться временем, проведенным с Жюли. Однажды кто-то дернул ее за рукав. Этот жест, с виду незначительный, сделал "Не зная весны" невероятно счастливой. Он придал ей значимости. Дернуть кого-то за рукав — совсем не то, что дернуть за руку. Если одежда в общем принадлежит тому, кто ее носит, рукав все же принадлежал не Жюли, а разумеется, ее жакетке. "Дернуть за рукав" стало для "Не зная весны" ее "ткнуться головой".

Ничто не мешало ей задумать в свою очередь — нет, не диссертацию, — ну, скажем, "диссерташку". Слова не будут записаны на странице, не станут чернеть на листках записных книжек. Это удел других. Ее слова могли попросту присоединиться к тому, что уже было в ней заложено, вписано неизвестной и тем не менее вполне реальной рукой. Как Жюли, она слушала, читала, собирала. Ее "диссерташка" будет составлена не из слов, относящихся к человеческим органам, а из обозначающих то, из чего состоит она сама. Люди придумали не только, во что одеваться, не только, какими словами называть части своего тела, но и те выражения, которыми можно описать все, что это тело покрывает.

"Не зная весны" даже искать не надо было. Достаточно подождать, пока оно само придет. И без всякого метода совершенно естественно пришло следующее:

Прыснуть в рукав
Работать спустя рукава
Набить карманы
Платить из своего кармана
Держи карман шире
Показывать кукиш в кармане
За словом в карман не лезть
Ветер свистит в карманах
Метать петли
Делать из-под полы
Заложить за воротник
Заткнуть за пояс

В это русло набились и другие выражения, да к тому же, как это бывало с Жюли, возникали песенки, подобные той, что однажды утром прозвучала по радио:

Удовольствие, которое "Не зная весны" получила от этой песенки, с ее мечтами и пылом, напоминающими весь опыт человеческой жизни, было точно таким, какого ждала Жюли от завершения своей работы.

Сила песни в ее ностальгии; песню присваивают себе, мы поем ее, полагая, что она создана для нас одних, но все подхватывают ее хором; песня заставляет плакать или утешает, она так нам близка, так нас хорошо знает — что же удивительного в том, что ее "поют сердцем" и что слова, описывающие наше тело, находят в ней свое естественное место?

Глава о песнях зародилась в кафе на Бютт-о-Кай, где некоторое время выступала Пьеретта, и не так уж беспричинно думать, что в диссертации Жюли эта часть оказалась самой наполненной. Слова-признания, одетые в музыку (если только не наоборот), в течение долгих лет занимали свое место в ее жизни и теперь толпились в толстой папке, которую она готовилась представить к защите.

С тем же старанием, что и при прежней работе, с чувствами, обогащенными воспоминаниями, снова отбросив хронологию, Жюли собирала обрывки фраз, упоминающие части тела, которые авторы песен упорно вставляли в свои куплеты.

Сердце, невидимое глазу, то, что живет, умирает, "бьется, трепещет и слабеет", переполняло страницы в тетрадях Жюли. Она одергивала себя, замедляла перо, проговаривая слова, выходящие из-под руки, и надолго замирала над открытой тетрадью, когда выводила строки, задерживавшие ее внимание:

На краю моего сердца
Песенка звучала...

И вот, когда она записала в свою книжечку выражение "стоять на земле обеими ногами", Жюли решила — потому что на это надо было именно решиться! — что пора приниматься за выражения, имеющие отношение к половым органам. Что-то в ней сопротивлялось, но это следовало сделать, потому что сделать это было правильно. Так что, когда она спросила профессора Лоренса, какое место должна оставить для этой главы, ответ появился спонтанно: "Свое место. Вы приняли решение двигаться с головы до ног, вот и будете говорить об этом, когда наступит черед".

Когда этот черед наступил, Жюли записала, что специальные труды дают шестьсот наименований мужского полового органа и почти столько же — женского (список авторов нельзя было назвать исчерпывающим). Она не могла вообразить себе, как перепишет их все — тем более что в ее списках присутствовали пока лишь несколько десятков выражений, — но прекрасно понимала, что эта глава привлечет особое внимание. Она взяла на себя труд определить отбор и установить пределы.

В отличие от других анатомических частей, та, что касалась половой сферы, чаще упоминалась, нежели называлась. Несмотря на выражение "С рожком для обуви я бы и яйца натянул!", опять подслушанное — и снова в решающий момент! — в бассейне, исследование Жюли по очевидным причинам носило в основном книжный характер.

Другие органы иногда тоже не назывались, а скорее, прикрывались эвфемизмами — "бочка" или "требуха" вместо живота или "лопухи" вместо торчащих ушей, — но они лишь отдаленно имели отношение непосредственно к образному выражению.

Авторы или, по меньшей мере, слушатели этих реинкарнированных выражений, уточнила Жюли, непрерывно находятся в поиске нюансов и питают аллюзивными, но всегда идентифицируемыми метафорами то, на что предполагают указать. Принимая подчас поэтический вид — "поставить цветок в вазу", или непристойный — "тютелька в тютельку", или изображающий прикосновение к правде — "брать вафли на зуб", все эти выражения с постоянством взывали к воображению, фокусировали некую волю выделиться из обычной речи, но еще, ловила себя на слове Жюли, и некое смущение, порою почти целомудрие, когда возникало желание назвать прямым образом все, что имеет отношение к сексуальности.

Тем не менее, завершив составление этой главы, Жюли нашла окончательное название для своей диссертации:

Здесь, написав "душой и телом", она на миг остановилась. "Не знаю более прекрасного выражения!" — подумалось ей. После чего она отправилась на несколько дней к родителям.

Утром того дня, когда немного раньше назначенного часа Жюли прибыла в Сорбонну для защиты своей диссертации, она думала, что будет первой. Но ее родители уже были там, взволнованные, насколько это возможно, и желающие разделить с ней этот важнейший момент. Они прибыли накануне вечером и переночевали в ближайшей гостинице на улице Шампольон. Мама принесла круассаны, от которых Жюли отказалась. Потом пришли друзья, их шумное приближение отражалось эхом в галерее Роллена.

Жюли не надо было спрашивать себя, страшно ли ей. Конечно, ей было страшно. Еще страшней ей стало, когда она рассматривала одного за другим членов совета, покуда те на некотором возвышении рассаживались перед ней.

Кроме профессора Лоренса, там были профессора Жуэ, Жиро и Дюнетон, чьи труды она отметила в диссертации; они выглядели (или делали вид, что выглядят) весьма серьезно. Внезапно Жюли подумала о собственной работе. Увидев в ней одни недостатки и недочеты, она почти запаниковала.

Ее ужас утих, когда профессор Жиро, очевидно очень заинтересовавшийся главой, посвященной песне, спросил ее, знает ли она мужскую версию песни Мориса Вандера "Таков, как он есть". А поскольку она знала только женскую, то была сильно удивлена, когда этот специалист по блатному жаргону с видимым удовольствием процитировал:

Направо и налево
Посматривает дева.
Как подойти, с чего начать?
Как мне взгляд ее поймать?

Жюли чуть было не повернулась к Одиль, пришедшей поддержать ее, но, опасаясь увидеть, как та смеется, не решилась. Цитата же тем временем возымела желаемый эффект. На вопросы, задаваемые каждым членом совета, она отвечала именно так, как полагалось. Слова возникали почти без усилий, одни за другими, казалось, она просто отвечает выученный урок, затвердив себе самой, что, не рискуя, ничего не добьешься.

Как бы там ни было, она находилась здесь, ее упорство принесло свои плоды и чувство удовлетворения.

Она осознала, что повторять фразы, классифицировать и группировать их в своих тетрадях, означало не только понять их; для нее это был еще и способ приобщения к жизненному опыту.

Слушать и читать отныне стало частью ее личной истории. И если теперь, когда ее работа закончена, что-то ей близкое и дорогое пробегало по страницам, которые листали перед ней профессора, значит, то, что она сделала, было не зря.

По инициативе мамы Жюли, которая позаботилась испечь пирожные, в одном из залов гостиницы на улице Шампольон их ждало богатое угощение. Разумеется, приглашены были все, но, несмотря на выпитое шампанское, чувствовалась некоторая напряженность, пришедшие изредка перебрасывались фразами, — возможно, многих сковывало присутствие профессоров, еще утром бывших такими неприступными.

Между тем снова появлялись бокалы, опустошались тарелки с закусками, и пепельницы наполнялись окурками.

Среди наконец-то возникшего оживления послышались звуки рояля. Это профессор Лоренс неожиданно подошел к инструменту, на который никто, очевидно, не обратил внимания, и принялся наигрывать мотив, воскресивший далекое прошлое. Жюли, ее родители и друзья с удивлением прислушались к словам некогда знаменитой песенки комического шансонье Гастона Уврара:

Вот потеха—
Не до смеха:
Потроха —
Как труха; ;
Век не вечен —
Ноет печень;
В сердце — сбой,
Хоть завой;
Мочеточник —
Старый склочник;
Пищевод
Так и жжет;
Боль в желудке —
Вам не шутки;
Под ребром —
Пыль столбом;
Что за брюхо —
Как проруха;
Что за грудь —
Не вздохнуть;
Даже в пятке
Неполадки;
Из-за плеч
Не прилечь;
Эти почки —
Не цветочки;
Слой кишок,
Как мешок;
Две лопатки —
Невропатки;
Зад болит,
Инвалид;
И в боку —
Ни ку-ку;
И крестец
Плох вконец;
И пупок
Занемог...

Все это время профессора Жиро, Жуэ и Дюнетон стояли позади рояля и теперь, подняв бокалы шампанского, слаженным ансамблем подхватили припев:

Ах, Бог мой! Как же это скверно —
Быть такой старой калошей!
Ах, Бог мой! Как же это скверно —
Чувствовать себя так скверно!

Часом раньше эти четверо высказали Жюли "высокое одобрение с поздравлениями от совета".