ОТЧАЯННЫЕ ГОЛОВЫ

– Кому это вы? – удивилась она, озираясь. – Еще рано, у нас больше никого нет.

– Кому? Вот этому телячьему жаркому! Я его видел и вчера, и, кажется, позавчера. А может, даже в прошлом месяце. Так что мы старые знакомые!

Официантка пожала плечами и отошла к раздаче.

С тех пор как Лекувед овдовел, он столовался только тут. Приходил каждый день в одиннадцать тридцать. Такая привычка появилась у него, еще когда он работал: пообедать пораньше, прежде чем ехать на окраину, где он преподавал философию для переростков, готовившихся пересдавать экзамены за курс средней школы. И вот сегодня буквально одним махом сломал сложившиеся за долгое время почти приятельские отношения с официанткой, теперь она его враг. Он это понял, но ничуть не пожалел.

Официантка принесла стакан с компотом, чуть не швырнула его на стол и, прежде чем Лекувед успел заказать кофе, нацарапала на бумажной скатерти счет. А едва он расплатился, как она стащила скатерть со стола, скомкала и отправила в большую мусорную корзину около стойки. Он вышел – она и не подумала с ним проститься.

День выдался ясный. Лекувед вытащил часы из жилетного кармашка. Еще не было полудня, в его распоряжении весь длинный, ничем не занятый день. Он вдохнул свежий воздух и решил посидеть в открытом кафе на другой стороне улице да попить кофейку.

Вошел, расположился на стуле и вытянул ноги, но тут подбежал официант и попросил его перебраться внутрь. Терраса, объяснил он, предназначена для тех, кто заказывает еду, а Лекувед спросил один напиток. Этот официант вполне мог быть его бывшим учеником. Из тех, кто год за годом заваливал экзамены. Лекувед глянул ему в лицо:

– Вы хотите сказать, я должен идти внутрь, хотя желаю пить кофе на террасе?

– Ну да, внутрь. – Официант раздраженно сдернул с плеча салфетку.

Но Лекувед осадил его жестом:

– Позовите хозяина. Я с ним поговорю.

– Прикажете предъявить вам письменное распоряжение с печатью? – Официант распалялся все больше. – Я вам сказал, что столики на террасе – для тех, кто пришел пообедать.

– Вот и отлично. Я как раз только что пообедал. Вон там, напротив. А вы теперь принесите мне кофе.

– Никакого кофе! – взвился официант. – Немедленно встаньте!

Что ж, Александр Лекувед действительно поднялся. Взял официанта за правое ухо и спокойно, хладнокровно стал его выкручивать, пока парень не вырвался и не отскочил. Лекувед снова сел:

– Чашку кофе, пожалуйста!

На улице останавливались прохожие и наблюдали на этой сценой. Официант тер ухо и бормотал:

– Ну, вы… ну, вы…

Лекувед вежливо повторил:

– Пожалуйста, чашку кофе.

А в третий раз заорал:

– Кофе, а не то я вам другое ухо откручу – вон то, что посредине, с двумя дырочками для соплей!

Официант оторопел и ретировался к стойке пожаловаться на дебошира. Спустя пять минут к столику Лекуведа подошел сам хозяин и поставил перед ним чашку кофе.

– Вы не имеете права… – начал он.

Но Лекувед перебил его:

– Еще как имею! Вам известно циркулярно-подзаконное уставное распоряжение о торговле кофе на открытых террасах?

Хозяин спасовал. С таким настырным лучше не связываться, чего доброго, у него еще найдутся знакомые в префектуре. Оставалось только развести руками.

Зеваки на улице разошлись. Лекувед выпил кофе, взглянул на счет, который хозяин оставил на столике, и положил на него несколько монет.

Ему было хорошо. До чего, оказывается, приятно бунтовать!

Он встал, сделал несколько энергичных движений, чтобы размяться, и решил, раз уж нашел на него буйный стих, наведаться к зятю – благо, до его лавочки рукой подать. Этот самый зять, брат жены Лекуведа, вот уж три года, как не отдавал подсвечники, которые взял на время. Правда, с тех пор, как умерла жена, Лекуведу они были ни к чему, семейных торжеств по праздникам больше не устраивалось. Но это ничего не значит!

Шел он не спеша, шел и думал, но все же оказался перед дверью зятевой лавки скорее, чем ожидал, и, кстати, вдруг сообразил, что было бы неплохо несколько обновить свой гардероб. Поэтому с порога произнес:

– Вот зашел узнать, как ты поживаешь, и купить пару рубашек. А заодно ты мог бы вернуть мне подсвечники, которые когда-то взял.

Улыбка сбежала с лица зятя, лоб наморщился:

– Какие еще подсвечники?

– Две штуки, что ты одолжил у сестры три года назад, когда она еще была жива.

Зять хлопнул Александра по плечу:

– Так это ты про те подсвечники, которые твоей жене достались от моей матери?

– Ясно, про них! А ты думал, про те, что зажигают в Гранд-Опера?

– Ну нет. Это память о сестре. – Зять помотал головой и переменил тему: - Какие тебе рубашки? Гладкие или в полоску?

– Я что-то не расслышал, – резко сказал Лекувед. – Ты, кажется, не хочешь возвращать мои подсвечники?

Не дожидаясь ответа, он зашел за прилавок, окинул взглядом полки со стопками разложенных по размерам рубашек и преспокойно взял десять штук, белых, тридцать девятого размера. Потом шагнул к соседнему стеллажу и прихватил десяток жилеток. Какие попались. Взял с прилавка два пластиковых пакета, в один засунул рубашки, в другой жилеты и вышел из лавки. Зять опешил, но быстро пришел в себя и выскочил на улицу вслед за ним:

– Куда ты столько нахватал? Одни жилеты целое состояние стоят!

Александр Лекувед остановился:

– Когда ты мне вернешь подсвечники, я, может быть, верну тебе жилеты. А рубашки так и так теперь мои.

И, оставив онемевшего зятя стоять посреди улицы, пошел прочь, с пакетами в руках, счастливый донельзя. Кое-кто из встречных здоровался с ним. Наверное, какие-то знакомые. Он всех перезабыл. Чем только он ни занимался в этом квартале! С кем только ни работал! До курсов на окраине преподавал в частных школах тут, неподалеку, был секретарем у одного из местных политиков, корректором в еврейской типографии. И еще, и еще… И везде слыл учтивым, услужливым. Но никогда, где и что бы ни делал, такого удовольствия, как сегодня, он не получал.

Александр Лекувед шел, напевая и помахивая пакетами. Почти у самого дома он поднял глаза к ясному небу. И едва не вознес ему благодарность. Однако солидные люди не беспокоят небеса по пустякам. Так что он потрусил себе дальше, наслаждаясь солнышком и хорошим настроением. Александр Лекувед, семидесяти двух лет, учитель на пенсии, почтенный, но отнюдь не окруженный почетом, лихой, хоть и запоздалый, бунтарь, первый раз почувствовал вкус к жизни.

Отчаянные головы

Жан Симпельберг, конечно, не был географом, но почитал научной истиной, что центр мира находится на меридиане, проходящем через метро "Сен-Поль". Ну, или чуть в стороне от улицы Сент-Антуан, через улицу Карон, где он и жил. Но уж никак не дальше. "Бастилия" - край света. "Шатле" - дикие джунгли.

На улице Карон он родился. Тут обосновались его родители, когда приехали из России, тут прожил всю жизнь он сам. И никогда, не считая войны, никуда не уезжал. Не только из Парижа, не только из четвертого округа, но вообще больше, чем на сто шагов вправо или влево, на север или на юг, от своего дома на углу улицы Карон и площади Марше-Сент-Катрин не отдалялся.

Скажет, к примеру, Симпельберг жене:

– Схожу-ка я завтра в "Самаритен".

А она на него глаза вытаращит:

- Да ты в последний раз, как туда ходил, еле очухался. Что тебе там понадобилось?

- Шурупы, буфет починить.

- Шурупы? В такое время? В "Самаритен"? – спросит жена, и это прозвучит так устрашающе, что Симпельберг отложит экспедицию, - уж лучше подождать до конца сезона дождей.

- Ну, может, - робко предложит он, - послать сына консьержки? Он бы надел плащ, сходил и к вечеру вернулся, а?

- Да что ты! Рисковать здоровьем ребенка ради какого-то буфета!

И Симпельберг откажется от мысли покидать свою территорию. Но небольшую вылазку через границу все-таки предпримет - ввиду хозяйственной необходимости. Тайком от жены доберется до скобяной лавки чуть не в самом конце улицы Сент-Антуан. Раньше он ходил на работу в ателье на улице Тюренн, но, и выйдя на пенсию, иной раз отваживался как глава семьи на такие подвиги.

Симпельберг был не богатый и не нищий. И жил в своем квартале, как обычный мирный пенсионер в каком-нибудь спокойном городишке, где все идет своим чередом, подчиняясь смене времен года, только вместо вокзала тут была станция метро "Сен-Поль".

Дети Симпельберга переселились в далекие края, куда-то в четырнадцатый или пятнадцатый округ, где, говорят, тоже можно жить. В чем лично он, Симпельберг, очень сомневался. Хотя и не корил сыновей за то, что их понесло за тридевять земель – наверняка, это невестки сбили их с толку.

Каждую пятницу по вечерам все собирались за семейным столом в доме предков на улице Карон. Один сын, хозяин пригородного автосервиса, приезжал из своего захолустья с женой и двумя мальчуганами, другой – из пятнадцатого округа вдвоем с супругой, оба медики, а незамужняя дочь со своим без пяти минут женихом – из университетского городка, с туманных берегов близ парка Монсури.

Симпельберг расспрашивал их о том, что нового во внешнем мире, и задавал неизменный вопрос:

— Когда ж вы наконец начнете жить по-человечески и переедете в нормальное место, на улицу Сент-Антуан или Тюренн?

А третье поколение Симпельбергов с улыбкой отвечало:

- Да нам и так хорошо. Сели в машину и приехали к вам. А не то автобусом или метро – всего двадцать минут дороги. Так что не беспокойтесь.

- Нам-то что! – говорил Симпельберг, глядя на жену, будто обращался только к ней. – Но статочное ли дело жить так далеко? О детях бы подумали! Где еще в городе такой хороший воздух, как в сквере на площади Вогезов?

- На этой вашей площади Вогезов полно машин, не воздух, а отрава! – возражала невестка из пятнадцатого округа. – Да и живут на ней нынче одни толстосумы да консьержки.

Симпельберг ударял кулаком по столу:

— Отрава? На площади Вогезов? Я что, похож на отравленного? Или на толстосума? А я, между прочим, все детство провел на площади Вогезов. В детский сад, в школу ходил на площади Вогезов!

– Что вы зациклились на своем квартале! Париж – огромный город. Радуйтесь, что мы к вам приезжаем каждую неделю. Могли бы, между прочим, жить в провинции или вообще за границей.

Симпельберг упрямо смотрел на жену:

– Ерунду какую-то несут. Разливай-ка суп, пока не остыл.

Мадам Симпельберг кивала:

– Пусть себе молодые живут, как хотят. Далеко так далеко. Что поделаешь, раз им нравится портить себе здоровье!

И со вздохом окунала половник в супницу.

Когда дети и внуки разъезжались каждый в свою глухомань, Симпельберг, выпив на ночь травяного чая, шел спать, раздумывая о суматошном деньке.

Он залезал в постель, где уже похрапывала жена, выключал лампу у изголовья, растягивался на мягком матрасе и в ту же минуту засыпал сладким сном.