НИТЬ НАДЕЖДЫ
истории, рассказанные портным

Это был мой первый день в детском доме, куда я приехал работать воспитателем. В поместье жили сто двадцать пять детей, чьих родителей угнали в лагеря.

"Вот увидишь, Жозеф, — говорил мне Рафаэль, — это настоящий замок, там огромный парк со статуями и фонтанами, высокая башня, с которой видно Сену на несколько километров вверх и вниз по течению, только туда не разрешается залезать в одиночку. — Он вручил мне письмо для своего друга Жоржа и добавил: — И еще там все на "ты"".

Напоследок я подошел к Давиду и сел на край его кровати. Он не показывал мне фотографии, но, когда остальные улеглись по постелям, я увидел, что он тоже протягивает руку. А в ней зажата цепочка, на которой покачиваются массивные карманные часы.

— Твои? — спросил я, показывая на часы. — Можно посмотреть?

Давид не ответил. Он все так же держал часы на весу, но крепенький кулачок сжался еще сильнее — как будто мальчик хотел что-то показать мне и в то же время сохранить это в тайне.

Я не сразу сообразил, как поступить. А потом нагнулся, опершись на край кровати, и приставил ухо к часам. Соседи Давида замерли и не сводили с меня глаз.

— Отлично идут, — сказал я, немножко послушав.

Давид слабо улыбнулся.

Осмелев, я спросил, можно ли мне прочитать, что написано на циферблате. Давид не убирал руку, и я прочел:

— А красивые какие! — похвалил я.

Еще одна бледная улыбка.

Мне было и приятно, и неловко, словно я прикасался к чему-то самому сокровенному. Поэтому я очень коротко рассказал, что мы будем делать завтра, и встал. Пожелал всем пятерым спокойной ночи и выключил свет.

Но не успел сделать и шагу, как услышал звук падения. Я снова включил свет и увидел, что Давид неподвижно лежит на полу около кровати. Остальные явно чего-то от меня ждали.

— Что с тобой? Как ты упал? — спросил я.

— Когда темно, не видно кровати, вот я и падаю, — очень серьезно ответил Давид.

Если б не эта странная серьезность, я бы, наверное, рассмеялся. А так просто помог Давиду снова забраться в постель. Максим, его сосед, сказал, что надо "оставить маленький свет", и показал на висевшую прямо над дверью лампочку. Я опять подоткнул Давиду одеяло и погасил люстру, оставив "маленький свет". Снова пожелал детям спокойной ночи и спустился в столовую.

Внизу, в большом вестибюле, висела стенгазета. Я остановился перед ней. Там было много рисунков: дети водят хоровод, бойцы Сопротивления взрывают поезд, расстрел подпольщика. Были, конечно, и заметки, и отдельные фразы, ответы на один вопрос, с подписями:

Еще было письмо десятилетнего Марселя маме:
"Пишу тебе издалека и надеюсь, ты будешь рада прочесть это письмо, когда вернешься. Я никогда не забуду день, когда тебя забрала полиция. Фернанда была в деревне, а мы с Мишелем — у мадам Жанетты. Тетя пошла предупредить тебя, но опоздала — тебя уже увели. Потом я жил в деревне, в Сарте, пас коров и белую козочку, мне там было хорошо, и я все время думал о тебе. Целую тебя и очень хочу поскорее поцеловать не в письме, а по-настоящему".

В углу, в глубине зала, устроились вокруг стола несколько вожатых — видно, присели отдохнуть. Ну да, Мирей же говорила:

— У нас такая традиция. Вечером, когда уложим детей, собираемся здесь. Ужинаем, болтаем, надо же иногда немножко дух перевести!

Мирей не было — она еще укладывала своих подопечных. Денек выдался трудный. Я вышел в парк, прогулялся немного, потом сел на ступеньку крыльца. А скоро почувствовал, что рядом кто-то есть.

— Можно мне тоже тут посидеть?

Это Люба.

Она опустилась на ступеньку рядом со мной. Какое-то время мы сидели молча. И вдруг она заговорила про Мориса, маленького беглеца, которого сегодня поймали.

— Часто он убегает?

— Он не убегает. Просто ищет что-то такое, чего ему не хватает здесь. А когда нагуляется, приходит назад или делает так, чтобы его нашли где-нибудь неподалеку.

— И ты его не ругаешь?

— Нет.

— И не боишься?

— Боюсь. Меня так и трясет каждый раз, когда он пропадает.

Мы опять помолчали. Потом Люба спросила, как прошел первый вечер с детьми. Я рассказал про фотографии, про часы Давида, про то, как он упал, и про маленький свет.

— Ох, надо было вас предупредить!

И Люба рассказала мне об этих ребятах:

— Попавшим к нам детям родители давали с собой какие-нибудь ценные или памятные вещи, вроде фотографий, которые тебе показывали. Это очень важно, Жозеф. Значит, они почувствовали к тебе доверие. И ты не должен обмануть его. Я видела, как отец Давида давал ему эти часы. Он сел на землю, посадил сына — тот был совсем еще крошка — себе на колени и крепко обнял, как будто хотел его защитить. Не знаю, что он ему говорил, но видела, как он достал из кармана часы, обхватил ручку мальчика и, держа его пальцы в своих, осторожно завел пружину. А потом поднес часы к его уху. Давид улыбнулся… — Люба осеклась, но через минуту продолжила: — Отец вложил часы в кулачок Давида, а цепочку закрепил у него на запястье. С тех пор Давид каждый вечер заводит их, как его научил папа.

Мы с Любой еще долго сидели на крыльце. Говорила больше она, я лишь изредка задавал вопросы.

— Дети, — сказала Люба, — особенно маленькие — беззаботные и любознательные существа.

Им достаточно увидеть божью коровку с пятнышками на спине, высоко подпрыгнувшего кузнечика, муравья, который тащит травинку, и они счастливы. Но многие из наших ребят потеряли этот интерес ко всему на свете. Вот мы и должны им его вернуть.

Я спросил, не ожесточился ли Давид.

— Нет, потому что еще не знает, что такое гнев. Ему больно, и все.

Прошло несколько дней, а мне все не удавалось окончательно обработать рассказ Любы, поэтому я сделал что-то вроде конспекта на будущее, записал самые главные слова:

память о прошлом,
веха,
непрерывность,
живая надежда,
связь,
продолжение,
прикосновение,
верность,
упорство,
утешать, обнадеживать, ободрять, поддерживать.

А однажды вечером я поступил, как посоветовала Люба. Вернулся в круглую спальню. Лампу в коридоре зажигать не стал — шел на маленький свет, который горел над головами пятерых мальчишек. Я подошел к кровати Давида и нагнулся над ним. Он засунул правую руку под подушку — так ему было спокойнее ночью. А по щекам тянулись мокрые следы от слез.

— Я расскажу тебе историю про мальчика по имени Якоб. Ему было семь лет, и он жил со своими родителями в маленьком городишке Австро-Венгерской империи. Якоб чуть не умер еще в младенчестве — он от рождения не мог нормально дышать. Врачи пытались его вылечить, но болезнь оказалась слишком тяжелой. Родители сидели у его кроватки день и ночь. И вот как-то они услышали, что в Вене есть очень искусный хирург, по имени Бронштейн, и что будто бы он спас многих больных, от которых другие врачи, даже самые знаменитые, отказались.

Слава этого хирурга была так велика, что записываться к нему на прием надо было заранее — за несколько недель, а то и месяцев. К счастью для маленького Якоба, доктор Бронштейн очень любил детей, а особенно обожал безнадежные случаи. Мама с папой написали ему письмо и были страшно рады, когда в ответ получили из клиники приглашение приехать на следующей же неделе. Но их удивила приписка в конце, сделанная рукой самого доктора и адресованная отцу Якоба: "Раз вы портной, захватите вместе с сыном мешок пуговиц". И подпись.

Родители ломали голову, что бы это могло значить. Ни до чего не додумавшись, отец сшил специальный мешочек и сложил в него все пуговицы, какие только смог найти: белые и цветные, металлические, деревянные и костяные. Пуговицы для брюк и сорочек, для пиджаков и военных мундиров и даже застежки-кнопки на всякий случай.

Когда маленького Якоба привезли в Вену, ему стало еще хуже — в большом шумном городе он совсем не мог дышать. Доктор Бронштейн посмотрел на него и решил оперировать немедленно.

Операция длилась четыре часа, родители Якоба извелись от беспокойства. Когда же наконец из операционной вышел доктор Бронштейн, весь взмокший, но сияющий, они зарыдали от счастья и бросились в объятия друг друга, потому что поняли — их сын спасен. Доктор Бронштейн объяснил им, что он присоединил к трахее ребенка маленькую трубочку, а к концу ее приделал костяную пуговку (которую выбрал из тех, что привез отец Якоба).

Этим концом трубочка была пришита к глотке, так что четыре дырочки, проделанные для ниток, исправно пропускали воздух в легкие. "Теперь у вашего мальчика все будет хорошо, — сказал хирург. — Жизнь его вне опасности. Но все же увозите его из города как можно скорее". Он посоветовал родителям перебраться в Карпаты, а точнее, на Буковину, где, как он считал, был здоровый для дыхательных путей воздух.

Прошло два года. Для родителей Якоба настало наконец спокойное время. Но самому Якобу приходилось нелегко. Благодаря пуговке, вживленной доктором Бронштейном, он мог нормально дышать, но воздух, просачиваясь через четыре дырочки, превращал пуговку в свисток.

Конечно, Якобу ничто не грозило, а звук, который издавал свисточек, был негромкий и даже вполне мелодичный, но из-за этого Якоб стал не таким, как другие дети.

Хуже всего было в школе. Хотя он так старался наверстать упущенное за время болезни, что быстро выбился в первые ученики. Учитель часто вызывал Якоба к доске, чтобы поставить в пример другим, но, когда он отвечал, слова его перемежались свистом из костяной пуговки. Это ужасно веселило его одноклассников, они дразнили бедного Якоба, и часто их насмешки были довольно жестокими. Вот почему в день, когда Якобу исполнилось девять лет, он решил бросить школу и стал целыми днями гулять по лесу.

А в тех краях ходила легенда, будто бы в самой чаще этого самого леса лежит некое королевство и правит им король, который умеет творить чудеса. Но как мудрый монарх, он сделал свое королевство недоступным для всех, и никто не мог приблизиться к его воротам. А охотников поглядеть на чудеса было немало, ведь слухи о короле-чародее разошлись далеко за пределы Карпат. Однако всех ждала неудача. В лесу жило множество невидимых существ, которые охраняли владения короля и очень метко стреляли камушками из пращей. Камни никогда не задевали человека, пожелавшего проникнуть в запретное королевство, но падали дождем в нескольких сантиметрах от него, так что ему не оставалось ничего другого, как только повернуть обратно.

Якоб тоже слышал о короле-чародее и все пытался зайти поглубже в лес, найти его и упросить совершить чудо из чудес: сделать так, чтобы злосчастный свист, который делает из него посмешище для всей школы, прекратился.

Много раз ему удавалось пробраться в чащобу, где не ступала нога человека, ведь он был маленький и проворный, как кошка. Но каждый раз его выдавало посвистывание, под ноги ему летели камушки из пращи, так что приходилось поворачивать назад. Однажды, когда на душе у Якоба было особенно тяжело, он сидел на большом камне у самой опушки, и вдруг, откуда ни возьмись, перед ним появился старец. Благообразный, как рисуют в книжках, а лицо так и светилось дивным светом. Якоб онемел от изумления — он понял, что это какое-то волшебство.

Странный старец спросил, отчего он так горюет.

— Я хочу умереть, — ответил Якоб.

— Нет, Якоб. — Незнакомец откуда-то знал, как его зовут. — Нет. Ты вовсе не хочешь умереть. Ты хочешь жить, но у тебя ничего не получается. И ты ищешь короля, чтобы попросить его о чуде. Но чудо надо заслужить.

Якоб ничего не понял, и старец растолковал ему свои слова:

— Знаешь, как обитатели леса узнают о твоем приближении? По особому, не похожему на птичье пение посвистыванию, которое вылетает из твоего горла. Птицы, заслышав его, умолкают, и эта тишина означает: идет Якоб. Вот как мы поступим. Будем встречаться по утрам здесь, около этого камня, и я буду учить тебя разным птичьим песням, по одной каждое утро. Так что ты научишься, не задерживая дыхания, превращать свист воздуха, который проходит через дырочки костяной пуговицы, в мелодию и сможешь без помех дойти до короля и просить его снизойти к твоей просьбе.

Так они и сделали.

В первое утро Якоб научился петь, как снегирь, нежно и протяжно. На другой день — щебетать, как славка. На третий — заливаться, как щегол. На четвертый — выводить мелодию, как коноплянка. Потом завивать тоненькие трели, как малиновка, и стрекотать, как птица-сверчок. Потом выпевать "чирль-чирль", как полевой жаворонок, "чок-чок", как камышовка, "чай-пить-чай-пить", как певчий дрозд. А еще как черный дрозд — "трак-трак-трак", и как синица-лазоревка — "зинь-зинь-зинь", и громко, как зяблик, — "фьють-фьють", и пронзительно, как кроха-королек, — "си-си-си". Затем настала очередь бойкого воробьиного чириканья, лопотанья пересмешницы-сойки, частого кряхтенья каменки. Выучился он и звонкому хохоту скворца, и тревожному крику желтой иволги, посвисту ласточки, болтовне сороки и кукованью кукушки.

Настал день, когда Якоб научился петь, как соловей, хрустальный колокольчик ночи. На следующее утро он, как обычно, пришел к камню, но старца там не было. Обучение окончено — сообразил Якоб. И, не теряя времени, пустился в путь.

Он ловил чутким ухом лесные звуки и, казалось, понимал, что поют птицы. Ему припомнились слова старика: "Просто слушай — и все будет ясно". Тяжкое испытание, к которому он готовился, обернулось веселой игрой, потому что он в совершенстве овладел птичьим языком.

Он почти забыл, ради чего отправился в лес, как вдруг очутился на большой-пребольшой поляне, залитой точно таким же светом, каким сияло лицо мудрого старца, его наставника. А посередине поляны, спиной к лесу, стоял трон, на котором сидел его владелец.

Якоб застыл как вкопанный, не в силах вымолвить ни слова.

— Подойди и сядь возле меня, — не оборачиваясь, сказал король.

Трепеща от волнения, Якоб повиновался и сел перед королем. Только тут он с удивлением увидел, что это был тот самый старец. Зачем же, подумал Якоб, он протомил меня столько времени, если ему ничего не стоило — ведь он чародей — сразу сотворить маленькое чудо, сделать так, чтобы я стал наконец таким же, как другие дети!

Однако же он терпеливо изложил королю свою просьбу.

Король внимательно его выслушал, но ответил, что больше ничего сделать не может. Якоб страшно огорчился.

— Выходит, я зря пришел? — воскликнул он, и слезы брызнули у него из глаз.

Король взял его руки в свои большие белые ладони и ласковым голосом сказал:

- Нет, милый Якоб. Ты пришел не зря. Подумай-ка, что помогло тебе преодолеть все препятствия? Ты шел сюда в надежде стать таким, как все, и напрасно — таким, как все, ты никогда не станешь. Но знай, то, что ты пробрался сюда, — великий подвиг, который в каждом поколении удается совершить очень немногим. Не я творю чудеса, чудо именно в том, чтобы сюда проникнуть. Я ждал его от тебя, оно случилось, значит, ты пришел не зря.

Последний раз Давид видел своих родителей, когда ему было три года. Трудно сказать, помнит ли он их лица. Подарить ему часы было счастливой мыслью. Мерное тиканье, стрелки, движущиеся по циферблату, — словно частичка их самих, которую они передали сыну и которая продолжает жить в нем. Они научили его поддерживать эту жизнь. И Давид каждый вечер неукоснительно пополняет в часах запас жизненных сил — так, как показал отец. А каждое утро первым делом подносит часы к уху.

Главное не то, что они показывают точное время, а то, что идут, не останавливаясь. Не знаю, как Давид, который тогда еще не умел считать, запомнил, сколько раз нужно повернуть колесико, чтобы завести их. Он и теперь еще очень мал, но чувствует ответственность, пусть смутно и не очень понимая смысл самого этого слова. У него нет фотокарточки родителей, но ее заменяют часы, которые он так бережно хранит.

У детей есть такая игра — слушать, как бьется сердце друг у друга. И Давид по утрам будто слушает биение сердца своих родителей. Он понял, что оставил родителей в опасности и что сердце у них не может биться так же ровно, как у него, а потому очень важно следить, чтобы часы исправно шли.