СВЯЩЕННОЕ ЧУДОВИЩЕ МАРЛЕН

- Большую часть жизни я прожила рядом с существами необыкновенными. Они не похожи на тех, кто живет "как положено"". Они волнуют вас перекличкой умов, они не любят возражений — и даже запрещают их вам, — но их фантазия вас воодушевляет, а их воображение тотчас ослепляет.

Еще они требуют повиновения и благоговения. Как и чувства юмора, и я всегда была счастлива одарить их всем этим.

Особенно счастлива быть ими избранной, достойной их внимания, дарованного мне времени и их ухаживаний. Вот одна из причин, почему я считаю, что моя жизнь удалась.

- У меня было счастливое детство. Я обожала школу и все остальное, чем мне приходилось заниматься и что было организовано с такой любовью и заботой.

Мне давали уроки игры на фортепиано, игры на скрипке, танцев. Преподаватель, знаменитый в те годы на весь Берлин, учил нас держать фигуру, то есть правильно ходить и выглядеть грациозно и элегантно. Если добавить к этому домашнее обучение грамоте, то все мое время было заполнено до отказа.

Отбор книг для чтения был очень строгим. Кроме Гете и Шиллера, мы раз в неделю должны были погружаться в произведения Шопенгауэра и давать отчет о прочитанном. Потом был Иммануил Кант… Я усвоила его мысли, и они живы во мне всю мою жизнь. С годами я освоила и логику, которая помогала мне овладеть собой в ситуациях на первый взгляд безвыходных, в отличие от многих, кого мне пришлось повидать, особенно в странах, где Кант публике не известен.

Европейские звезды, обустроившиеся в Голливуде задолго до меня, не имели никаких причин завидовать дебютантке, у которой еще неизвестно как сложится карьера.

Я познакомилась с Адольфом Менжу. Он был моим партнером по моему первому американскому фильму "Марокко". Остальные замыкались в узком кругу друзей. В гости друг к другу ходили редко.

В первый год я снималась в двух фильмах; требовалось учить текст, быть готовой к бесконечным примеркам, целый день фотографироваться, часами позировать. Вечерами мне надо было выслушивать инструкции фон Штернберга и исправлять всевозможные недочеты в выученном наизусть тексте. А еще мне необходимо много спать.

Я не чувствовала, что работа такая уж "тяжелая". Я умела выполнять тяжелую работу. Передо мной стояла совершенно ясная задача: как можно полнее удовлетворить фон Штернберга и оправдать его ожидания.

В этом и состоит труд актрисы. В одном фильме вам достается роль вульгарной шлюхи; в другом вы играете элегантную даму. Осанка, интонация, грим, платье и выбор точки съемки помогут вам создать самые противоположные характеры. Играя в "Голубом ангеле" девицу из низов, я в это же самое время каждый вечер выходила на сцену в роли светской женщины.

- Как известно, она была всегда замужем только за Зибером, отцом Марии, но сейчас уже понятно, что мужчиной всей жизни был для нее Габен — в том смысле, в каком женщине может посчастливиться встретить именно того, кто сделает ее настоящей женщиной. Думаю, меня поняли.

Он называл ее "Великая". Марлен хранила вырезки из газет, где шла речь о Габене. Она очень восторгалась им, а расстались они, когда она уехала в Соединенные Штаты сниматься.

Ей было сорок. В этом возрасте она не могла родить ребенка от Габена, а он-то хотел этого больше всего на свете. Он и женился на очаровательной молодой особе, так похожей на Марлен! И у них общие дети были; Марлен имела случай увидеть Габена с его будущей женой. Какой шок она испытала…

- Десять часов утра. Я думаю о нем, думаю о нем. Сколько лет жизни отдала бы я, чтобы лишь на секунду увидеть его. Жан, я люблю тебя! Все, что я могу дать тебе, — это свою любовь. Если ты не хочешь ее, значит, моя жизнь окончена навсегда.

Я люблю тебя. Мне хорошо это говорить, зная, что ты не ответишь мне: ведь у меня нет ни малейших надежд.

Я могу тысячи раз повторять эти слова. Но, будь ты сейчас здесь, я прижалась бы к тебе, положила голову тебе на плечо и тогда поверила бы, что ты любишь меня. Потому что если ты не любишь меня, тогда всему конец. Нет, не моей любви — она не кончится никогда. Но солнце больше не взойдет. Ни солнца, ничего, что в мире есть прекрасного, не будет больше, потому что, если ты меня больше не хочешь, я могу умереть.

Если у меня будет ребенок, я скажу ему — и пусть сам решает, что делать. Я больше не хочу скрывать того, что происходит уже пятый месяц. Если он захочет его, я его оставлю, как будто мы пара, муж и жена, и мне плевать, что об этом скажут. У меня не поднялась бы рука убить это дитя. Но если он захочет этого, я сделаю и это.

Я люблю его каждой каплей крови, что течет в жилах моих, и я думаю лишь о том, что хочу быть рядом с ним. Слышать его голос. Чувствовать, как его губы касаются моих, как его руки обвиваются вокруг моих плеч. Я думаю о том, что хочу отдать ему себя на всю жизнь.

Отчего столько жгучей любви тому из мужчин, кто готов сбежать, едва только призывно посмотрят на него голубые глаза?

- Одно лишь время стареет. Вы же, дорогая Марлен, неизменны. Одно лишь пространство сужается и давит. Вы же, дорогая Марлен, вне его: наблюдая за всем со стороны, постигшая суть мира, но решившая никого до себя не допускать.

Подлинная цена людей и вещей, измерение душ, все это известно вам так, как знакома вам и совесть с ее бесчисленными хитростями и уловками.

Четыре дня назад вы прислали мне слова старинной немецкой песенки: что-то вроде народного стишка с привязчивым рефреном: "Да как же без тебя счастливой мне назваться?" Вот они, пламень и пепел любви, которые вы так искусно взращиваете в сердце своем! Для любимого человека — не так ли? — надо быть готовой на все — пройти пешком Сахару, даже если на вас высокие каблуки и вечернее платье, органди, голубой песец или золотые блестки.

Вы никогда не отрекались от долга нетерпения сердца: вы всегда женщина страстная, но, если понадобится, проявите и резкость.

Берлинские годы научили вас видеть за люстрами и астрагалами силуэты виселиц. Вы прошли сквозь бурю и штиль, нигде не задержавшись и ни о чем не жалея; главным было поддержание облика непрестанно работающей богини или любовницы, которая идет к пониманию непостижимого; что при этом не помешало вам в свободное время кухарничать и до блеска драить тарелки.

Я мог бы наговорить вам еще тысячу нежных и добрых слов. Но вас обмануть не может никто — ни вы сами, ни вам подобные. Вы знаете, что чествования — услада для тех, кто их устраивает, и крайне редко — для тех, кому они предназначены.

- В царстве видимостей ваш образ цел и невредим. Уверяю вас, дорогая Марлен, что времени не существует и пространство повинуется нам: повинуется вам.

- Уменья властвовать собою, как и мудрости, не существует. Я разлагаюсь, и все тут. Я уже говорю сама не знаю что и вижу кругом одних врагов.

Вы знаете, что значит по-немецки kake? Какашка, дерьмо. Старость — это дерьмо. Все остальное вранье. Я дерьмо. Память рушится к чертовой матери. Сказать мне больше нечего. Меня исчерпали всю, до донышка: так ведь, кажется, говорят об этом, да?

И я всего-то навсего очень глубокая старуха, которая, правда, иногда чистит перышки, просто чтобы доказать, что она еще не совсем мертва.

- Она была необыкновенной женщиной, влюбленной в свободу и в порядок. Лежа в своей комнате, ни с кем не видясь, она вмещала в себя весь мир благодаря телевизору и телефону.

Квартира в доме 12 на авеню Монтень была довольно просторной, около 100 квадратных метров. Входить к ней нужно было через широкую прихожую, где стояли кровать и письменный стол; далее была большая гостиная со стенами, сплошь обклеенными фотографиями (с них повсюду смотрел Габен), в которой стояли два больших пианино. Прекрасная кухня, ванная и спальня довершали общую картину.

В изножье кровати стояли телевизор и вертящийся стул. Слева находилась этажерка — она держала там записную книжку с адресами, листки бумаги, карандаши, ручки, книги, которые читала, и самый главный предмет всей ее жизни — телефон.

Справа стоял низенький столик, на нем — электроплитка, на которой она подогревала то, что хотела съесть, а под ней, внизу — разные бутылки, необходимые ей, а особенно виски J&B!

Еще на одном столике были разложены таблетки, витамины, снотворные. По другую сторону низенького столика стояли ведра для отходов. На противоположном конце комнаты — стул, на нем я сидела, когда приходила к ней поработать.

От большого окна, расположенного слева, к ней спускались веревки; их можно было привязывать к ее запястьям, чтобы, оставшись одна, она могла задергивать или отдергивать шторы.

Устроив все таким образом, доверив ключи по меньшей мере восьмерым, среди которых был и консьерж, она еще поддерживала и в других, и особенно в самой себе иллюзию, что остается хозяйкой своей жизни.

- "Старость – это кораблекрушение". Никто не испытал на себе верность этих слов генерала де Голля больше, чем Марлен Дитрих.

Эта фантастическая красота (я уже говорила, что она еще в свои семьдесят шесть выглядела ослепительно), эта женщина, столь фотогеничная и роскошная и в обыденной жизни (чем не могла похвастаться ни одна из актрис, даже если они были кинозвездами), эта воплощенная мечта позабыла, что тоже создана из плоти и крови и не готова к невзгодам закатной поры, хотя и переносила ее муки с большей выдержкой, нежели большинство смертных. Вот почему когда она наконец это поняла, то принялась часто повторять в разговорах со мной: "Я ведь женщина, я знала мужчин, знала любовь, но я хочу, чтобы от меня в этом мире осталась только моя легенда".

Она больше не смотрелась в зеркало.

- Она развалилась на грязных бараньих шкурах так, словно это был матрас; эти, с позволения сказать, простыни были запачканы и все в серых пятнах.

Она никому не разрешала даже прикоснуться к ней, помыть ее. Ванну принимать не соглашалась. Хотя говорила о ванне с воодушевлением. Как известно, ноги постепенно отказывали ей. Она страдала болезнью, от которой они деформировались.

Она развлекала себя, разбирая свои вещи; обследовала содержимое целых ящиков. И ничего не выбрасывала. Была одна известная история со старым пальто, на нем стояла марка Баленсиага, и оно больше походило на плащ — ей было обещано, что ее в нем похоронят. "А это было бы хорошо… Червям такую ткань не прокусить, она плотная, как древесина".

- И снова, в который раз, я пришла к ней. Я попыталась сменить запачканные простыни, помыть ее, но она все орет и выкрикивает ругательства, ее ярость груба и безгранична. Я остаюсь здесь, не зная, что мне делать, и вдруг я понимаю! Я понимаю, в какую игру мы играем. Вот чего она хочет.

Она хочет, чтобы ее нашли в ее мерзости, в ее вони, для нее это последнее распятие — страдание матери, одинокой и оставленной лицом к лицу со смертью, забытой дочерью, которую она слишком любила… И тут душу мою переполняет жалость к этому существу, которое, познав славу, валялось теперь в собственных отбросах, чтобы с помощью такого вот покаяния приобщиться к лику святых…

Ноги у нее совсем атрофировались. Волосы обкорнаны коротко и абы как, маникюрными ножницами, они крашеные, йодированный розовый цвет перемежается с грязными белыми прядями. Мочки ушей обвисли. Зубы, которыми она так гордилась, почернели и потрескались. На левом глазу катаракта. Кожа, некогда прозрачная, стала как пергамент.

От нее несет мочой, спиртным и человеческим падением. Я стою и смотрю на это жалкое существо, которое хочет сказать, что оно — моя мать, и страдаю за нас обеих.

- Сердце мое, я придумала, как вывезти отсюда мое тело, когда я умру, чтобы его не видели журналисты.

Ты возьмешь большой черный пластиковый мешок для мусора и меня в него положишь. Потом попросишь Петера — ведь он из твоих детей самый сильный — взвалить мешок на плечо и спустить в лифте прямо в подземный паркинг. Потом подгоняешь такси и грузишь в него мусорный мешок. А уж после этого можешь отослать его в Америку или куда хочешь. Сама уж там решай.

- У Марии было целых шесть десятков лет, чтобы накопить кучу всяких подробностей обо мне. И она еще успеет выложить миру все, что сочтет интересным. Я не хочу составлять ей конкуренцию.

Она еще расскажет о всех моих мерзостях после моей смерти. Это ведь стоит целого состояния, так какого черта вы хотите, чтобы я ее лишила этого?

- Когда я умру, вообразите только, какой поднимется шум… Журналисты, поклонники! Президент Республики объявит нерабочий день. Во всем Париже нельзя будет снять комнату — все отели заняты.

Нелли и Дот Пондел приедут приготовить меня, накрасить, причесать. Оба так урыдаются, что ничего не разберут и сами не будут знать, что им делать!

Все эти годы, что они прожили со мной в Парамаунте, они ничего и не делали — все делала я! И вот теперь, когда меня в первый раз нет и некому сделать все за них, они будут стоять столбами передо мной, всхлипывать и спрашивать друг у друга, как теперь наклеить мне длинные ресницы и причесать спереди. Сзади-то — не важно, я же буду лежать на спине...

Де Голль хотел приказать, чтобы меня похоронили рядом с могилой неизвестного солдата под Триумфальной аркой и отслужили заупокойную в соборе Парижской Богоматери, но я отказалась, я предпочитаю Мадлен.

В Париже мне больше нравится именно эта церковь, да и водителям легче припарковать лимузины на площади и пойти пропустить чашечку кофе "У Фошона".

Будет армейский лафет, вроде того, на котором везли Кеннеди, когда он был убит, и пусть в него впрягут шестерку черных лошадей, чтобы перевезти гроб, покрытый триколором от Диора.

Кортеж стартует от площади Согласия и медленно поднимется до бульвара Мадлен, до церкви, и весь Иностранный легион будет маршировать под бой одного-единственного барабана…

- Марлен умерла в одночасье… Семья заказала заупокойную службу в церкви Мадлен со всеми необходимыми формальностями… Я видел там шестьсот или семьсот человек, потрясенных, взволнованных, искренне горюющих. Гроб был обернут французским флагом: а ведь она не была гражданкой этой страны.

- Все было кончено. Слава отступила, подобно пересохшему морю, и осталось только мертвое тело той, что так верно служила ей.

Ничего, кроме призрака старого цветка, чья плотская оболочка разделила судьбу, ожидающую всех смертных. Я почувствовала, как подступают слезы. Они не высохли до сих пор.

- О священные чудовища! О художники всех стран света, не будь вас, сколь тяжек был бы для нас удел человеческий? Лишь оттого, что на нашем жизненном пути иногда встречаетесь вы, окрыляется дух наш и весь окружающий мир.

Конечно, многое тут решает случайность. Мы живем, ходим, ни о чем не думая, — и вдруг узнаем, что самая яркая звезда мира, немка по происхождению, выбрала Париж, чтобы обрести покой, а вскорости и покой вечный, на руках американки…

- Без сомнения, священные чудовища принадлежат всему человечеству; в конце концов, они так не похожи друг на друга. По крайней мере в тот миг, когда чувствуют себя в шкуре своих персонажей, что и возносит их к вратам славы.

А там их уже поджидаем мы, чтобы обожать их, восхищаться ими, понимать, и они посылают нам знамения, помогающие переносить жизненные тяготы.

Я притянул сюда еще и определение искусства? Нет, не искусства — но мастеров искусства.

Лучи умерших звезд еще долго сияют нам, после того как сами они исчезнут. И давайте же без передышки созерцать их, чтобы научиться жить в их сиянии, которое нам так необходимо.

- Сейчас, когда минуло уже столько лет после ее смерти и время течет быстрее, чем прежде, я не перестаю задавать себе вопрос: а пойму ли я хоть когда-нибудь ту блистательную тайну, которая управляет жизнями, подобными жизни Марлен Дитрих?

И что за благословение богов даровало мне счастье жить рядом с ней все те пятнадцать лет, что она умирала? Скорее всего, это была случайность.

Да, случайность, и еще я могу благодарить за это мою незанятость, позволившую оказать подруге поддержку, смягчить горечь конца улыбкой, жестом, словами.