L'esprit
de Paris
ВООБРАЖАЕМОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
Отрывки из романа Сэмюэля Беккета «Мерсье и Камье».
Город D, дом престарелых...
Мне легко рассказывать о путешествии Мерсье и Камье, потому что я был с ними все время. Физически это было совсем несложное путешествие, без морских плаваний, без перехода границ, по не очень пересеченной, хотя местами и пустынной местности. Мерсье и Камье все время оставались у себя дома, им выпала эта неоценимая удача.
Бывает такой своеобразный сплин, который трудно предотвратить. Это ожидание утра, которое вечера мудреней, потому что не все утра обладают этим свойством.
Это может длиться месяцами. Это ни то ни се, долгая, томная, изнуряющая смесь сожалений, последних с окончательными, это было с нами тысячи раз, это потеха, но не удается потешиться, распасться в улыбке, которой мы улыбались уже тысячи раз.
Это конец, почти самый конец дня, и таблетки уже не помогают...
Сквозь оранжевое оконное стекло дождь казался золотым, и это, в соответствии с теми местами, где они успели побывать прежде, напомнило одному Рим, а другому Неаполь, причем они друг другу в этом не признались и обоим было как-то стыдно.
Казалось, им бы могло полегчать благодаря этому вмешательству далеких времен, когда они были молодыми и горячими, любили живопись, смеялись над женатыми.
Но им не полегчало. Тогда они были незнакомы, но с тех пор, как познакомились, часто говорили о тех временах, слишком много говорили, перескакивая, по своему обыкновению, с одного на другое.
Это был дамский велосипед, к сожалению, без ручного тормоза. Чтобы затормозить, надо было крутануть педали назад. Сторож со связкой ключей в руке смотрел им вслед. Мерсье держался за руль, Камье за седло.
— Убийцы, — сказал сторож.
Витрины озарялись, другие витрины гасли, смотря какая витрина. Скользкие улицы заполнялись толпой, спешившей, судя по всему, к определенной цели.
Воздух был пропитан каким-то яростным и усталым комфортом. Если закрыть глаза, не слышно было ни одного голоса, только безбрежное шарканье ног.
В этой тишине поспешающих орд они, как могли, шли вперед. Они шагали по самой кромке тротуара. Впереди Мерсье, держась за руль, позади Камье, держась за седло, а велосипед катился в кювете рядом с ними.
О небе много толкуют, в поисках законной и желанной передышки к нему то и дело обращаются взоры и блуждают в толщах прозрачных пустынь, это факт.
И как они потом рады, что могут вернуться на землю и снова рыскать в потемках и порхать среди живых. Вот до чего мы дошли.
— Все, — сказал Мерсье. — Это меняет все.
Камье вытер окно отворотом рукава, скрюченными пальцами придерживая его за край.
Мерсье, сидя против хода поезда, видел, как он, не обращая внимания на людей, устремившихся к выходу, уронил голову на руки, опиравшиеся о набалдашник трости.
— Видимость нулевая, — сказал Камье.
— Меня удивляет твое спокойствие, — сказал Мерсье. — Ты что, нарочно, пользуясь моим состоянием, вместо приличного скорого поезда сел со мной в этот драндулет?
— Я тебе все убъясню, — сказал Камье. Камье всегда говорил «убъясню». Почти всегда.
— Ты мне ничего не будешь Убъяснять, — сказал Мерсье. — Ты воспользовался моей слабостью, чтобы внушить мне, будто я сажусь в скорый, а на самом деле... — Его лицо исказилось. Лицо у Мерсье вообще очень легко искажалось. — Мне слов не хватает, — сказал он, — чтобы высказать переполняющие меня чувства.
— Учитывая то, в каком ты виде, — сказал Камье, — надо было уезжать, но при этом не уезжать.
— Ты вульгарен, — сказал Мерсье.
— Мы сойдем на следующей станции, — сказал Камье. — Перекусим и договоримся, какой путь избрать. Если решим двигаться вперед, двинемся вперед. Мы потеряли часа два. Ну что такое два часа?
— В город, — сказал Камье, — вернемся в город. За нами выбор одного из быстрых и удобных видов транспорта, я, естественно, говорю о трамвае, автобусе и железной дороге.
— Но мы только что из города, — сказал Мерсье, — а теперь ты говоришь туда вернуться.
— Когда мы покидали город, — сказал Камье, — надо было покидать город. Вот мы его и покинули, и правильно сделали. Но мы не дети. Если необходимость, явив нам свое изменившееся лицо, снова пытается обрушить на нас удар, мы же, надеюсь, не станем упираться.
Мерсье же видел перед собой небольшое окошко, за которым открывался плоский, четкий и пустой пейзаж. Это песчаные равнины, по которым, насколько хватит взгляда, петляет своими мягкими повторяющимися поворотами узкая дорога, а по обочинам ее нет ни деревца, ни тени.
Бледно-серый воздух недвижен. Видно далеко вдаль между небом и землей, как будто сквозь мягкую щель, в которую то тут, то там словно просачивается, не умещаясь, залитый солнцем мир. Похоже на осенний вечер, может быть, начало ноября.
Не сразу и распознаешь, что это за небольшая темная масса надвигается так медленно. Это накрытая брезентом повозка, которую везет черная лошадь. Она тащит ее легко и словно гуляючи.
Впереди, помахивая кнутом, идет возчик. На нем просторный, тяжелый, светлый плащ, ниспадающий до пят. Возможно, ему весело: он напевает обрывки песен.
Время от времени он оборачивается, вероятно, чтобы заглянуть внутрь повозки. Теперь его лицо можно рассмотреть. Он молод на вид, поднимает голову и улыбается.
В растрепанной седой бороде блестели капли, взявшиеся непонятно откуда. Немного выше бороды пальцы перебегали на огромный костлявый нос, туго обтянутый красной кожей, украдкой залезали в большие черные дыры, растопыривались, следуя впадинам щек, и опять принимались за свое.
Бледно-серые глаза пристально смотрели вперед с подобием ужаса. Широкий и низкий лоб, прочерченный глубокими, в форме крыльев, морщинами, что были обязаны своим происхождением не столько раздумьям, сколько тому хроническому удивлению, которое сначала поднимает брови, а потом раскрывает глаза, — этот лоб представлял собой все-таки наименее гротескную часть его лица.
Лоб был увенчан неправдоподобно спутанной гривой сальных волос, в которых были представлены все оттенки цвета, от белобрысого до седого. Об ушах говорить не будем.
Короткие кривые ножки быстро донесли его до деревни. Плечи плясали, руки ходили взад-вперед мимо груди, прямо комедия. Мерсье, оставшийся под сенью косогора, вновь не знал, по какой стороне из имевшихся двух ему спускаться. Потому что они сходились вместе.
В конце концов он себе сказал: я — Мерсье, одинокий, больной, в холоде, в сырости, старый, полубезумный, вляпавшийся в безвыходную историю.
Мгновение он ностальгически смотрел на это мерзкое небо, на кошмарную землю. В твои годы, сказал он. И так далее. Тоже комедия. Так какая разница.
День был ярмарочный. В зале было полно фермеров, торговцев скотом и приравненных к ним лиц.
Сам скот был уже далеко, он, растянувшись цепочкой, брел по грязным дорогам под крики погонщиков. Часть скота возвращалась домой, другая часть шла сама не зная куда. Позади волнисторунных овец на некотором расстоянии громыхали тележки. У погонщиков сквозь ткань карманов торчали стрекала.
Мерсье облокотился на стойку. Камье, напротив, прислонился к ней спиной.
— Они едят, не снимая шляп, — сказал он.
— Будьте добры, салат из морского ежа, — сказал Мерсье, — с соусом «бугле».
— Не знаю такого, — сказал бармен.
— Тогда сэндвич с плутром, — сказал Мерсье.
— Кончились, — сказал бармен. Он слыхал, что им не надо перечить.
— Не грубите, — сказал Мерсье. Он обернулся к Камье. — Ну и забегаловка! — сказал он. — Разве это путешествие?
В тот миг путешествие Мерсье и Камье выглядело и впрямь не блестяще. Если оно не оборвалось тут же, то благодарить за это следует, скорее всего, Камье: его предприимчивость и душевное величие оказались выше всяких похвал.
— Мерсье, — сказал он, — положись на меня.
Он подошел к двери, обменялся последними любезностями с посетителями, которые уже совершенно явно и неотвратимо уходили прочь, сбившись в стадо.
Большинство рассаживалось по стареньким «фордам», высоко посаженным на колеса. Другие рассеялись по деревне, на что-то надеясь. Наконец, остальные собирались по двое, по трое и заводили беседу прямо под дождем, который им, похоже, ничуть не мешал.
Кто знает, возможно, они были настолько рады дождю по производственным причинам, что им приятно было чувствовать, как он льется прямо на них.
Кто разберет эту публику. Скоро они будут далеко, разбредутся по дорогам, которые уже с алчностью размывает меркнущий свет скупого дня.
Каждый поспешает в свое маленькое королевство, к своей жене, которая его ждет, к скотине в теплом сарае, к собаке, настораживающей уши, чтобы не пропустить тарахтение хозяйского автомобиля.
Перед друзьями простиралось поле. На нем ничего не росло, вернее, ничего полезного для людей. Кроме того, не слишком понятно было, какой интерес это поле может представлять для животных. Вероятно, птицы находили здесь дождевых червей. Оно было очень неправильной формы и окружено чахлыми изгородями, состоявшими из старых пней и зарослей колючего кустарника.
Осенью здесь бывает, возможно, немного ежевики. Синяя острая трава спорила за землю с лопухами и чертополохом. Эти последние могли в крайнем случае пойти на корм скоту.
По ту сторону изгородей другие поля, похожие, окруженные другими, не менее похожими изгородями.
Как попасть с одного поля на другое? Вероятно, перемахнуть через изгородь.
Какая-то коза капризно интересовалась колючками на кустах. Привстав на задние ноги, а передними опираясь на пень, она выбирала шипы понежнее. Порывисто пятилась, делала несколько неистовых скачков и замирала.
Время от времени она подпрыгивала, взвиваясь прямо в воздух. Потом опять принималась за изгородь. Обойдет ли она таким образом вокруг всего поля? Или раньше устанет?
— На небе, — сказал Камье, — появилось бледное, нежаркое пятно. Должно быть, это солнце. К счастью, оно показывается только временами, по причине измызганных, обтрепанных по краям облаков, дрейфующих с запада прямо перед его лицом. Некоторые из них словно побиты молью. Холодно, но дождя еще нет.
— Сядь на место, — сказал Мерсье. — Ты меньше мерзнешь, чем я, это очевидно, но все-таки воспользуйся тем, что здесь косогор. Не переоценивай своих сил, Камье. Если ты подхватишь воспаление легких, мне тоже будет паршиво.
И наконец в один прекрасный день возник город, сперва предместья, потом центр.
Они потеряли представление о времени, но вид улиц, людей и звуки, которыми полнился воздух, — все твердило им о еженедельном отдыхе.
Вечерело. Они немного покружили по центру, не зная, куда податься.
До ночи им оставалось всего несколько часов сумрачного дня, предночье. Надо было торопиться.
Однако темнота, неполная лишь по вине уличных фонарей, в конечном счете не могла помешать им в поисках. Напротив, она могла бы послужить им лишь бесценным подспорьем. Ибо в квартал, в который они собирались и подступы к которому были им плохо известны, легче было попасть ночью, чем днем, поскольку в тот единственный раз, когда они там побывали, был не день, а ночь или почти ночь.
Итак, они вошли в какой-то бар, поскольку дожидаться ночи в баре было для Мерсье и Камье наименее неприятно.
Все начинается заново, но сердце тут как будто ни при чем, да и при чем оно может быть?
К счастью, это не всегда длится вечно, как правило, это длится всего несколько месяцев, бывало даже, что внезапно все кончалось — например, в теплых странах.
И потом, это не обязательно происходит беспрерывно, формального запрета на передышку нет, вовсе нет, и некоторые передышки даже приносят вам самую настоящую иллюзию жизни, пока они длятся, иллюзию бегущего, незагубленного дня.
Ночь отражается в зеркалах, они — в ней, она — в них, умножая бесчисленные и тщетные отражения.
Мерсье и Камье спят бок о бок глубоким старческим сном.
Они еще поговорят друг с другом, но это будет, так сказать, совершенно случайно. Но разве они когда-нибудь говорили иначе?
Впрочем, отныне ничего нельзя знать наверняка.
Самое время кончать.
В сущности, все кончено.
Но есть еще день, который тянется весь день, и жизнь, которая тянется всю жизнь.
Почему? Ответить на этот вопрос невозможно. Узнать об этом не в нашей власти.
Но на то, чтобы перебраться с места на место, причины всегда найдутся...
|