L'esprit
de Paris
Бернар Кирини
НЕОБЫЧАЙНАЯ КОЛЛЕКЦИЯ
Некоторые книги куда весомее, чем кажется на первый взгляд. Вы думаете, что у вас в руках роман едва ли в две сотни страниц, который вы прочтете за один вечер. Заблуждение!
Книжица с виду тонкая, но это обман зрения — на самом деле вам предстоит прочесть не двести, а две тысячи, двадцать тысяч, двести тысяч страниц!
Вы будете читать десять, сто, тысячу вечеров, а может статься, и всю жизнь!
Вот пример: «Утренние холода» швейцарца Фердинанда Эркюля, начало 1940-х годов. «На первый взгляд, — объяснял мне Гулд, — в этой книге нет ничего необычного. Дать ее вам на десять минут или даже на час — вы увидите роман, ничем не отличающийся от других.
Вы, наверно, прочтете его с удовольствием, потому что стиль хорош и юмор тонок, — так, по крайней мере, думаю я, а, как вы знаете, я имею нескромность полагать, что мое мнение чего-нибудь, да стоит. Короче говоря, эта книга покажется вам ничем не выдающейся, и вы удивитесь, с какой стати она оказалась в моей библиотеке».
Я полистал «Утренние холода» со смутной надеждой проникнуть в тайну книги, прежде чем мне откроет ее Гулд.
«Я тоже, — продолжал Гулд, — как и вы, нашел “Утренние холода” банальными. Один чудак-букинист, которого все звали Бароном, понятия не имею почему, ведь он был незнатного рода — давно умер, царствие ему небесное, — так вот, этот Барон продал мне ее как исключительный экземпляр, однако, не сказав больше ничего: мол, хотел, чтобы я насладился радостью открытия.
Поддавшись на уговоры, я купил книгу за бешеные деньги. Чтение заняло два часа. Не найдя ничего особенного, я перечитал ее еще раз. Опять ничего. Третий раз — снова впустую. Тогда я разозлился так, что пошел объясняться с Бароном. Он рассмеялся, довольный шуткой, а потом показал мне, что же в трижды прочитанных “Утренних холодах” я все-таки упустил».
Гулд помедлил, нагнетая напряжение.
«Так вот, этот маленький, с виду обычный роман — на деле самая удивительная многоступенчатая книга из когда-либо написанных. На сегодняшний день это жемчужина моей коллекции. Скажу вам больше — я сам не уверен, что постиг его до конца».
История, рассказанная в «Утренних холодах», иными словами, то, что прочтет и почерпнет невнимательный читатель, — лишь видимая поверхность книги, верхушка айсберга. «Как лежат у нас под ногами всевозможные геологические пласты породы и руды, так и в этом романе есть невидимые глазу залежи, до которых можно добраться, если копнуть поглубже».
Итак, в этом романе кроются другие романы, повести, эссе, молитвы, стихи, каламбуры, словесные игры, бесчисленное множество незримых текстов — Гулд называет их «подкнижьями», — к которым Эркюль не дал нам ключей, предоставив читателю отыскать их самому.
«Первое подкнижье, которое показал мне Барон, найти довольно просто: его можно обнаружить, читая через слово — только каждое второе. Это другая история, с теми же персонажами, но совсем непохожая на первую. Она не столь гладкая по стилю, но, на мой взгляд, более глубокая.
Далее Барон показал мне, что первые буквы на четных страницах образуют акростихи. Затем, открыв для меня две эти двери, он предоставил мне самому отыскать остальные».
И с тех пор Гулд без конца перечитывает «Утренние холода» вот уже пятнадцать лет, находя в них каждый раз все новые тайны:
— сонеты (если брать первую и последнюю строчку с каждой страницы, а разделение на главы обозначает их начало и конец);
— липограммы (ни одной буквы n в главе XI, насчитывающей двадцать шесть страниц);
— скрытые тексты, если читать каждую вторую букву или каждую третью, в зависимости от страницы, — иногда на одной и той же странице можно получить несколько вариантов, читая каждую вторую, каждую третью или даже каждую четвертую букву (высший изыск — страница 201: в четырех полученных текстах рассказывается одна и та же история с четырех разных точек зрения);
— эротические рисунки, если соединить карандашом все буквы к на развороте;
— и так далее и тому подобное...
Через несколько дней Гулд показал мне свою «секцию отказников». Собранные в ней писатели стремились уничтожить свои книги.
Среди чудес этой секции я обнаружил толстую тетрадь с совершенно чистыми листами. «О! — воскликнул Гулд. — Не хотел я вам об этом говорить, но уж коль скоро она попала вам в руки, скажу словечко — и не сочтите за нескромность.
Эта тетрадь — мой роман, благодаря которому я вхожу в свою собственную коллекцию. Скажу, не хвалясь, более скорого отказа вы не найдете во всей “отказной” литературе: я разработал в уме сюжет до мельчайших подробностей, выбрал антураж, вывел героев, выстроил диалоги, долго обдумывал первую фразу, равно как и последнюю.
Я крутил все это в голове так и этак много недель и наконец был вынужден признать очевидное: роман плох, очень плох. Так плох, что я отрекся от него в зародыше, даже не написав.
Чем не рекорд, а?»
Другую секцию своей библиотеки Гулд называет dress code, старательно произнося это выражение с безупречным английским выговором.
Перед тем как достать с полки книгу, Гулд подозрительно оглядел меня с головы до ног, словно искал пятно на моей одежде; потом, процедив сквозь зубы «сойдет», попросил прочесть вслух первую страницу.
Автора звали Артур Летруссо дю Лонжан, книга — это был роман — называлась «Холод». Я открыл ее и, глубоко вдохнув, начал.
Вернее, хотел начать, но, как ни странно, споткнулся на первой же строчке и не мог разобрать ни слова.
Что со мной? Шрифт четкий, буквы мне знакомы — и все же текст не дается, как я ни вчитываюсь. Я перевернул страницу, другую — безуспешно; я, словно неграмотный, не мог прочесть ни строчки.
— Сожалею… — пробормотал я, подняв глаза на Гулда.
Гулд прыснул в ладонь, потом, протянув руку, поправил воротничок моей рубашки.
— Дело в том, что вы недостаточно хорошо одеты, — объяснил он.
— Простите?
— Идемте со мной.
Мы прошли из библиотеки в гостиную, где на кресле лежал взятый напрокат смокинг в чехле.
— Надевайте, — велел мне Гулд и, указав на черную картонную коробку, добавил: — А вот лакированные туфли. Переоденьтесь и приходите. Жду вас в библиотеке.
Он тихонько притворил за собой дверь и ушел, посмеиваясь. Ничего не понимая, я повиновался; туфли оказались мне впору, смокинг тоже. Я вернулся в библиотеку, где Гулд, одобрительно присвистнув, попросил меня повторить давешний опыт.
О чудо! Буквы на сей раз сложились в слова, и я с легкостью прочел начало: «Открыв в то утро глаза, Аделина почувствовала пронизывающий холод. Она протянула руку к мужу и, с ужасом ощутив пальцами ледяную кожу, поняла, что он мертв».
Успокоившись — слава Богу, я не разучился читать, — я закрыл книгу и посмотрел на Гулда, очень довольного произведенным эффектом.
— Что за чудеса?
— Я же вам сказал! Чтобы читать Летруссо дю Лонжана, надо быть одетым с иголочки.
Гулд любезно доверил мне свой экземпляр. (Он редко кому дает почитать свои книги.) Я прочел его дважды и могу подтвердить: это действительно превосходный роман.
В те вечера, когда мне предстоит выход в свет, я всегда даю себе труд прочесть страницу-другую, прежде чем заказать такси.
Если мне это не удается — значит, пиджак помят, на рубашке пятно или галстук плохо завязан, и надо еще разок посмотреться в зеркало перед уходом.
Батареи...
— Чтобы понять эти книги — я называю их «батареями», — я предлагаю провести короткий опыт, который прольет свет. Прольет свет — это верно сказано! — так говорил Гулд о полке, на которой я не нашел ничего особенного, разве что, приблизившись к ней, ощутил, как слегка повеяло теплом.
Неспешными, чуть наигранными движениями (он всегда так ведет себя, когда говорит о своих коллекциях) Гулд достал маленькую лампочку, из тех, что ввинчивают в карманные фонарики.
Улыбаясь, словно фокусник, готовящийся вытащить из шляпы кролика или извлечь невредимую женщину из ящика, ощетинившегося кинжалами, он провел ею над расставленными на
полке книгами.
— Смотрите.
И тут, к моему изумлению, волосок покраснел, а когда Гулд приставил цоколь лампочки вплотную к корешку одной из книг, загорелся.
— Что за чудеса? — спросил я, ища глазами спрятанный источник тока.
— Поразительно, правда? — отозвался Гулд, водя лампочкой перед книгами, — свет то тускнел, то становился ярче. — Вот они — «книги-батареи».
Я попросил его рассказать о них побольше; сияя от восторга, он объяснил все.
— «Книги-батареи» — потому что они содержат в себе энергию. С точки зрения физики, согласен, это звучит неправдоподобно; и тем не менее это правда.
Объяснение, на мой взгляд, следующее: их авторы вложили в них столько сердечного жара, они с такой энергией отдавались своему творчеству, что их книги ею заряжены.
Теперь они возвращают ее, причем по-разному: эти вот — электрические, но у меня есть еще и магнитные, и теплотворные. Некоторые даже фосфоресцируют, но этот зрелищный феномен не возникает по заказу.
Я имел бы большой успех у магов-иллюзионистов, если бы мог добиваться его по своему желанию. Гулд поиграл лампочкой, приставляя ее то к одной, то к другой книге. («День, ночь, день, ночь», — приговаривал он, улыбаясь.)
— Разумеется, энергии моя коллекция производит не так уж много, — продолжал он, — и вряд ли она осветит в обозримом будущем Париж. Но все же я еще надеюсь пополнить ее новыми, более мощными книгами. Нет ничего невозможного: если я нашел книги, от которых загорается лампочка в две десятых ампера, почему бы не найти и другие, способные зажечь новогоднюю гирлянду или фару велосипеда?
Я мечтаю со временем сделать мое жилище автономным, и чтобы когда-нибудь, благодаря моему гению и поэтической мощи великих писателей, каждый дом мог бы освещаться и обогреваться от библиотеки с подбором авторов по моему списку. — Гулд задумчиво помолчал. — Как знать?
Может быть, есть где-то на свете взрывоопасный роман, заряженный энергией, как атомная бомба? Народы еще будут спорить за самых термоядерных писателей, как когда-то за ученых, и заставят их писать бомбы, которыми вооружат свои войска.
Гулд разглагольствовал еще долго, все больше удаляясь от реальности («бесплатное электричество от литературы»; «программа “нефть против литературы”»; «в четвертом тысячелетии гении будут поставлять топливо для ракет, на которых человечество доберется до Марса и Плутона»; «книга — наше черное золото» и так далее) и размахивая руками в каком-то одержимом упоении. Потом он взял меня за рукав и увел от книг-батарей, сказав, что слишком долго находиться подле них утомительно.
|