L'esprit
de Paris
ПРИКОСНОВЕНИЕ К БЫЛОМУ
В одно июльское утро я оказалась перед подъездом нашего бывшего дома, на котором висела большая желтая табличка: «Ремонт, вход запрещен». Но я все же открыла дверь.
Парадное было тихим и словно изолированным от мира. Я любила этот солидный дом, проникнутый «хорошим тоном», какой-то учтивостью или уважением к тем, кто в нем жил. В нем, построенном для уютной семейной жизни, не было ничего показного; не было лифта, наверх вела широкая каменная лестница с перилами из кованого железа. В разбитые окна пробрались побеги дикого винограда, под высоким стеклянным потолком
порхали, чирикая, два воробья.
Дом был пуст, двери всех квартир нараспашку. Я без труда отыскала квартиру на четвертом этаже, большую комнату, выходящую на балкон с коваными перилами. Внутри все еще было цело — двери, окна. Я бродила из комнаты в комнату со смешанным чувством. Стены были перекрашены в белый цвет, полы потертые, с царапинами, словно на них много танцевали.
Странно было вновь оказаться в этих пустых комнатах, как три десятка лет назад, когда я пришла сюда в первый раз.
Запах в квартире изменился, пахло уже не лавандой, а пылью, сухими листьями и как будто залежавшейся мукой в глубине шкафа. А вот вид был все тот же. Умиротворяющий плеск реки влился в окна, которые я распахнула одно за другим, он проникал во все уголки пустых комнат, будто река знала, что была здесь
единственным полноправным жильцом.
Я присела среди дикого винограда, который опутал балкон и покрыл часть пола, зажмурилась. Снизу доносился плеск воды, он словно пытался мне что-то сказать, но я не понимала.
Я была мучительно счастлива и немного удивлена силой моих эмоций. Порыв свежего ветра заставил меня вздрогнуть, и я поднялась, чтобы еще раз обойти опустевшие комнаты.
Я не слышала, как он вошел. Он сидел в кухне, на забытом там белом пластмассовом стуле. Черную шляпу он положил на колени, костюм, тоже черный, был поношенным, но элегантным и придавал ему некоторую представительность. Из-за этих черных одежд я подумала, что он, наверно, свидетель Иеговы и воспользуется ситуацией, чтобы приобщить меня к слову Божьему.
Я не сразу заметила повязанный на его шее галстук, знак, что он ни в чем не позволял себе распускаться. Но ему и не надо было так себя утруждать. Его длинное, тонкое лицо, высокий лоб, выступающие скулы придавали ему надменный вид воина-аскета. Каждое его движение, каждое выражение лица было плодом самоконтроля.
Он улыбался мне, и даже эта улыбка казалась результатом его договоренности с самим собой.
Удивленная, я остановилась на пороге, и моим первым побуждением было извиниться. Но я вовремя одумалась, в конце концов, он явно был здесь не больше у себя, чем я.
Меня разрывали два противоречивых чувства. Было страшно встретить незнакомца в пустом доме, но в то же время тянуло к этому человеку, словно явившемуся из иного мира.
— Я звонил, но звонок не работает, — сказал он мне все с той же улыбкой, одновременно любезной и хитроватой. — Приношу мои извинения, надеюсь, что не слишком вас напугал.
Речь его была несколько старомодной и прозвучала бы напыщенно в чьих-то других устах, но у него это явно было частью образа.
Он встал, подошел ко мне и, к моему несказанному удивлению, осторожно взял меня за кончики пальцев, после чего низко склонился, так что его лоб коснулся моей руки. Нет, это не были манеры свидетеля Иеговы.
— Я ждал вас, — добавил он, как будто у нас была назначена встреча, а я об этом забыла. Но тон его голоса был ровным и мягким, и я, наоборот, почувствовала, что, в сущности, он оказывает мне честь своим присутствием здесь.
— Идемте, пройдемся внизу, свет сегодня хорош, и вид будет великолепный.
Он, казалось, не ожидал ответа и жестом пригласил меня следовать за ним, как будто я была его гостьей.
На улице стало жарко, где-то заливался дрозд, из садика, окруженного деревьями, поднимался запах травы и сухих листьев. Пейзаж утопал в светлом тумане, придававшем ему мягкость, которой я не заметила давеча, когда была одна.
Я смотрела на него, не смея ни о чем спросить. Он остановился лицом к горам, закрыв глаза, и казался погруженным в глубокую задумчивость. Его руки, лежавшие на барьере бельведера, напоминали мне когти хищной птицы, так они были бесплотно-худы. Я заметила, что он вцепился в перила, как жертва кораблекрушения в балку, не дающую ему утонуть. Потом он открыл глаза и повернулся ко мне.
— Так, значит, вы тоже жили в этом доме.
Мне было не по себе.
— Почему вы так подумали?
— Ну, скажем, я вас помню. Вы жили здесь с вашей матерью. Только вдвоем, и порой вам бывало пусто и одиноко в квартире, хоть она не так уж велика.
— Я вас не помню.
Он показался мне симпатичным в первый момент, но теперь не понравились его намеки: он будто бы знал меня, а я между тем его совершенно не помнила. Он вздохнул, морщины на лбу стали глубже.
— Но это же вполне естественно, вы и не можете меня помнить. Люди всегда забывают меня.
Это меня удивило, я-то как раз находила, что он, с его несовременным нарядом и старомодной речью, незабываем. Я видела, что он колебался, будто хотел что-то добавить к сказанному, но передумал, улыбнулся мне, и я заметила, что зубы у него в плохом состоянии. Он снова взял меня за руку и низко склонился над ней.
— Дорогая мадам.
Он помолчал, окутав меня этими словами, и мне показалось, что на меня водрузили венок из цветов или средневековый чепец, что-то совершенно из другого времени, но странным образом меня красившее.
За нашей спиной скорбная тишина опустевшего дома выползла из разбитых окон, черная и мохнатая, точно чудовищная гусеница. Дом подводил итог своим последним воспоминаниям перед сносом.
Снова залился дрозд, и от его пения у меня сжалось сердце, словно он пел о далеком, навсегда потерянном крае.
Вообще-то я бы предпочла побыть одна, сама погулять в саду, полюбоваться видом, побродить по дому, пустому, но еще не развалившемуся.
Старомодные манеры гостя, может, и были очаровательны, но меня они чем-то тревожили, а он между тем, казалось, вовсе не собирался оставлять меня одну в моем паломничестве.
Я посмотрела на него искоса и вдруг подумала, что мое присутствие может мешать ему так же, как мешал мне он предаться воспоминаниям.
— Идемте, я хочу вам кое-что рассказать. Нам будет лучше там. — Он указал подбородком на маленькую терраску в тени бука. Там были скамейка и даже маленький столик, оставшиеся от прежних времен.
Он бросил на меня веселый взгляд, полный сдерживаемой симпатии. Я нехотя последовала за ним, говоря себе, что должна расставить все точки над «и», объяснить ему, почему я здесь и чем мне мешает его присутствие.
Он сел на скамейку, жестом пригласил меня сесть рядом и снова положил шляпу на колени. Усевшись рядом с ним, я разглядела на черной ткани несколько травинок, будто он провел ночь в ближнем лесу или сарае — но уж точно не в постели.
Стало быть, он знал о существовании этой скамейки, о которой я не помнила. Может быть, подумалось мне, он — что-то вроде клошара-аристократа и живет в выселенном доме.
Я собиралась объяснить ему, почему я здесь, и попросить его уйти, чтобы дать мне побыть одной, но почему-то не сказала ни слова.
На садовом столике стоял букетик красных и синих анемонов и роз. Я снова покосилась на него, отметила, что наряд его крайне скромен и в то же время на редкость элегантен, только никак не могла понять, какая деталь делает этот черный костюм столь изысканным. Может быть, перламутровые пуговицы на манжетах, выглядывающих из-под черных рукавов? Или носовой платочек в нагрудном кармане пиджака? Он поймал мой
взгляд и сказал:
— Элегантность — это вежливость, оказанная минуте.
— То есть? — не поняла я.
— Да вот так. Мы с вами делим нечто драгоценное, делим минуту, и эта минута уникальна, она больше не повторится. Все, что мы можем сделать с минутами, — принимать их насколько возможно убежденно и окружать заботами и красотой. Делать их совершенными. В конечном счете только это у нас и есть — минуты. Все остальное не в нашей власти.
— Все остальное?
— Да, все остальное. Любовь, истина, все эти вещи, вечные, чувственные, которые никогда нам не даются.
Я слушала его завороженно. Быть может, из-за тишины, которая исходила от него, когда он говорил. Так, наверно, изъясняются деревья — неспешно и шероховато. Когда он сидел на скамейке, мир, казалось, тянулся к нему, как большой ручной зверь, и ложился у его ног, чтобы он ласково погладил его по голове.
Сад притих, пока он был здесь, и мне было спокойно. Даже время не было больше стремительной и бурной рекой, а стало широкой водной гладью, которую легко пересечь.
Мы долго сидели рядом под ласковым солнцем этого июльского утра. Мне хотелось прижаться к нему, чтобы он обнял меня своими добрыми руками, склонить голову на его плечо, наверно, жесткое и костлявое. Но об этом нечего было и думать, элегантность его костюма, его отстраненный вид, который вежливая приветливость только подчеркивала, делали любое прикосновение немыслимым.
Он вздохнул, очевидно, взволнованный собственными словами. В эту минуту аромат невидимой лаванды медленно растекся по саду, и мужчина рядом со мной поморщился и сощурил глаза, как будто этот запах был ему неприятен.
— Вы не любите лаванду?
— Нет, очень люблю, но с ней у меня связаны тягостные воспоминания.
Голос его изменился, стал почти прозрачным, даже слова, которые он произносил, казались слабыми и хрупкими.
Мне вдруг увиделся этот человек, идущий в шатком равновесии, высоко, очень высоко надо мной, по невидимому канату, натянутому между тополем и буком, и это чувство грозящей ему опасности побудило меня спросить его имя. Он улыбнулся и поднял на меня лукавый взгляд.
— Меня зовут Анри Вебер… Я сын пастора Вебера.
— Мне очень жаль, но я не знаю пастора Вебера.
— Вот видите, меня всегда забывают. Но я пошутил, не обижайтесь. Конечно же, как я мог вообразить, что вы знаете пастора Вебера. Это он жил до вас в квартире, где жили вы с матерью. Он поселился там, чтобы сделать приятное своей жене.
— Вот как.
Я смотрела прямо перед собой, и его слова убаюкивали меня, точно журчание реки.
— Тогда, семьдесят лет назад, город еще не так разросся, как сейчас. Мост через реку еще не построили. Поэтому дорога, что проходит за домом, никуда не вела, здесь был тупик. Весной и осенью овцы приходили пастись на окрестных лугах. Это был очень тихий квартал, деревня на подступах к городу, а жена пастора Вебера была больна и не переносила городского шума. Но пастор Вебер не хотел перебираться в деревню, вот они и нашли компромисс, эту квартиру совсем недалеко от центра.
Все устроилось наилучшим образом, — продолжил он, — и они переехали сюда весной.
— Тогда они и посадили лаванду в садике возле дома?
— Да, именно так, в тот первый год они посадили лаванду. Потому что жена пастора Вебера была родом с юга и тосковала по родным местам.
— Может быть, ей стоило вернуться на родину?
— Да, наверно, но в том-то и дело, что это было уже невозможно. Я же сказал вам — не только место было проблемой, но и время. Вернуться назад во времени она не могла.
Я кивнула, это мне было ясно.
— Есть ли такие люди, для которых прошлое закрыто навсегда, как запертая комната, ключ от которой потерян?
Вопрос вырвался у меня сам собой, я даже удивилась, что задала его.
— О, я не уверен, что тут есть выбор, знаете ли, — ответил он.
Я не совсем поняла, что он хотел этим сказать.
— Я не думаю, что прошлое уходит совсем. Наши страсти, наши тревоги, наши наваждения и наши вопросы переживают нас, — проговорил он, зажав в глазу монокль, которого я раньше не замечала. — Мы не можем избавиться от них простым усилием воли. Нет, это невозможно.
Он посмотрел на меня. У меня было тягостное ощущение, что меня видят насквозь. Знал ли он, зачем я сюда пришла? Я потупилась, словно застигнутая с поличным.
Помолчав, он продолжил:
— Знаете, очень трудно помнить кого-то, кто вас забыл. Это опасно и может привести на грань безумия. Память, видите ли, это всего лишь иное имя для призраков с их чудовищной алчностью.
Я верила ему и принялась вспоминать всех тех, кого могла забыть, в то время как они продолжали помнить меня, ибо я ни в коем случае не хотела быть алчным призраком.
— Несколько дней назад мне вдруг захотелось снова увидеть дом, как будто, вернувшись сюда, я смогу поставить точку. Есть такие вопросы, они преследуют нас всю жизнь, а с возрастом мы слабеем и порой делаем странные вещи. Я увидел, что дом необитаем, и подумал, что могу воспользоваться этим, чтобы, э-э, чтобы…
Он улыбнулся чуть смущенно, но мне показалось, что он силится поставить себя на мое место, не думая на самом деле того, что говорит. Нет, вовсе не было впечатления, что он делает нечто странное — всего лишь необходимое. И я уже знала, что последует дальше:
— С тех пор я поселился здесь, пока не начались работы. Никто не знает, что я здесь живу. О, временно, конечно же временно. Но все мы были в этом доме лишь временными жильцами, не правда ли?
Мне было трудно представить, что он делал один в пустом доме в этом жарком июле. Быть может, сидел на полу и слушал тишину или любовался видом, который, наверно, мало изменился с двадцатых годов. Или еще следил за передвижением солнца на половицах.
— А потом?
— Что ж, потом я смогу забыть прошлое и сосредоточиться на минуте, ведь я пришел сюда не вспоминать, а стереть все следы прошлого из моей памяти.
— Вот как, и вы вправду думаете, что вам это удастся?
Он лукаво улыбнулся и провел рукой по своей шляпе, словно хотел ее приласкать.
— Да, я вправду так думаю. Eсть забвение истинное и забвение ложное. В последнем случае воспоминания возникают внезапно, без предупреждения, вот они-то и есть самые сильные.
Он произнес эти слова резко, почти властно, и мне показалось, что он хочет проститься.
Мне подумалось, что я нашла куда больше, чем искала, придя сюда.
Я встала и рукой разгладила примявшееся летнее платье.
— Обещайте мне, что забудете меня по-настоящему на этот раз, — сказал он мне все с той же лукавой улыбкой и протянул на прощание взятый из вазы букет.
Идя по Замковой улице, я поразилась, до чего она длинная. Казалось, ей нет конца...
|