L'esprit
de Paris
ПОЛЕТЫ ЗА ПИСЬМЕННЫМ СТОЛОМ
или
ИСКУССТВО РАССУЖДАТЬ О СТРАНАХ,
В КОТОРЫХ ВЫ НЕ БЫВАЛИ
Спустя несколько сотен лет после приключений, выпавших на долю одного из самых известных путешественников в истории, специалисты по Средневековью так и не могут прийти к согласию в том, действительно Марко Поло побывал на Востоке или предпочел благоразумно остаться дома, – уже отсюда становится ясно, как трудно отделить путешествия от не-путешествий, а значит, и какой непростой будет попытка определить сколько-нибудь строго понятие путешествия.
На самом деле между путешествием и не-путешествием существует множество промежуточных явлений (как между книгой прочитанной и непрочитанной), а потому и ситуация, когда приходится говорить о краях, где вы не бывали, – куда более частая, чем принято думать, и дело не сводится только к путешественникам, которые остались дома, это лишь крайний случай.
Нечеткость границы между путешествием и не-путешествием тесно связана с той частью вымысла, которая всегда содержится в любом описании места. Человек от природы наделен воображением, и поэтому даже рассказы о настоящих путешествиях должны восприниматься с известной долей скептицизма, учитывая, до какой степени реальность всегда смешивается, иногда и без ведома автора, с его личными фантазиями: путешественник может с чистой совестью описывать воображаемые сцены или пейзажи, в которые он сам по ходу рассказа поверил.
Впрочем, признание того, что в рассказах о путешествиях присутствует изрядная доля вымысла, отвращает многих потенциальных путешественников от реальных перемещений: они осознают, что все зависит от того, насколько достоверными будут их фантазии по поводу краев, которые нужно посетить, и от того, насколько талантливо они их опишут, но эти описания и фантазии совсем не обязательно выиграют, если за ними будут стоять реальные путешествия.
Я часто думал о том, где же Марко Поло провел те двадцать лет, когда о нем никто ничего не знал, и что за таинственные дела удерживали его в том неизвестном месте, которое он выбрал своим прибежищем.
В отличие от Франс Вуд, я не уверен, что Марко Поло добрался даже до Константинополя, и думаю, что его знания о Китае можно объяснить и как-то иначе, например, общением с путешественниками, которые возвращались в Италию. Мне проще поверить, что он предпочел укрыться в каком-нибудь уютном местечке, например в окрестностях Венеции.
И тогда довольно логично вообразить, что Марко Поло так долго прожил инкогнито из-за любви к даме, которой он с удовольствием рассказывал по вечерам о своих вымышленных путешествиях, придуманных специально, чтобы ее развлечь, и о несуществующих краях, которые он в своих фантазиях бороздил вдоль и поперек, не зная страха и усталости.
Если по какой-то причине мы не можем, как Марко Поло, просто остаться дома в обществе возлюбленной и непременно должны куда-то ехать, лучше всего перемещаться как можно быстрее, не задерживаясь в тех местах, через которые лежит наш путь и где нас не ждет ничего хорошего.
Такая стремительность перемещения обусловлена, прежде всего, соображениями безопасности. Понятно, что риск неприятных происшествий, болезней или несвоевременных встреч с местными жителями и представителями животного мира, у которых могут оказаться не самые добрые намерения, гораздо выше, если мы долго пребываем вдали от дома.
Но, как мы вскоре увидим, поверхностное знакомство с новыми местами, заменяющее детальное вникание, – это не просто вынужденная мера, продиктованная стремлением себя обезопасить. Такое отношение может оказаться и необходимым условием, чтобы составить об этом месте объективное представление, и тогда эта же самая безопасность становится синонимом научной строгости.
Литературный персонаж, наиболее наглядно демонстрирующий подобный метод стремительного наблюдения, – это, конечно, Филеас Фогг, герой одного из самых известных романов Жюля Верна «Вокруг света за восемьдесят дней».
Несмотря на то что Филеас Фогг во время своего кругосветного турне действительно перемещается вокруг Земли, то, что с ним происходит, нельзя назвать путешествием, наоборот, он сам настойчиво придает этому занятию черты не-путешествия.
Например, он намеренно не проявляет никакого интереса к местам, по которым проезжает, и отказывается от любых обычных туристических действий. Даже во время стоянок он не сходит на берег, а остается в уединении в своей каюте.
И, как замечает повествователь, Фогг не столько путешествует, сколько следует вокруг земного шара, как неодушевленный объект.
Правомерно ли будет прибегнуть к смелому сравнению и сказать, что Филеас Фогг так же стремительно окидывает взглядом незнакомые места, как торопливый читатель окидывает взглядом книгу, пролистывая ее? Выражения «пробежаться по городу», «пробежать глазами книгу» заставляют нас задуматься о том, что общего между пролистыванием книги и поверхностным знакомством с местностью.
Когда человек говорит, что он «пробежал книгу глазами», это чаще всего воспринимается как пренебрежение к ней, как неполноценный способ знакомства по сравнению с чтением от корки до корки, которое уж точно свидетельствует о том, что мы воздали книге должное. А вот в образе быстрого скольжения по городам и весям, напротив, нет никакого оттенка пренебрежения.
Выражение «я пробежался по городу», «я посмотрел город» предполагает исследование если не полное, то, по меньшей мере, внимательное, и совершаемое пешком, а не на поезде или самолете. С этой точки зрения о Филеасе Фогге уместнее сказать, что он минует страны, через которые проходит его маршрут, а не «смотрит» их, потому что сами эти страны занимают его чрезвычайно мало, они для него лишь препятствия, которые могут его задержать.
В стратегии быстрого перемещения Филеаса Фогга больше здравого смысла, чем может показаться. Она, конечно, помогает ему выиграть пари и спастись от разорения, но кроме того, дает возможность не зацикливаться на каждой особенности стран, через которые он проезжает, и не грешить приблизительностью, характерной для расхожих представлений, но при этом и не терять интереса к местам, по которым он странствует, и к живущим там людям.
Решение оставаться в своей каюте на протяжении всего путешествия подчеркивает важность воображения и размышления для знакомства с новой местностью – а как раз их-то Фогг имеет возможность в полной мере применить к странам, через которые едет. Он только выигрывает от того, что не тратит своего бесценного времени еще и на осмотр местности.
Хорошего воображения и отсутствия бесполезных остановок в дороге еще недостаточно, чтобы рассуждать о местах, где вы не бывали. Третий элемент, чаще всего необходимый в дополнение к двум первым, чтобы получился точный отчет о путешествии, – это присутствие поблизости надежного информанта.
Задача информанта – служить посредником между путешественником-домоседом и теми краями, в которые он не едет. Именно он будет подвергать себя риску вместо нашего путешественника и предоставит ему подробности, необходимые для рассказа. Поэтому так важно выбрать его тщательно и остановиться на ком-то, кому писатель доверяет; неважно, будет этот человек жителем исследуемой страны или он согласится специально туда поехать, но нужно, чтобы писатель был уверен в надежности сообщенных сведений.
В большинстве случаев роль информанта придется поручить свидетелям, отдаленным от нас во времени или пространстве, иногда даже умершим, – а посредниками будут тексты из прошлого или из современности, посвященные местам, которые вы собираетесь описывать.
Если Марко Поло удалось так подробно рассказать о Китае, не покидая венецианской лагуны, а Филеас Фогг мог уверенно рассуждать о краях, где никогда не был, они обязаны этим не только своему прекрасному воображению, но и тому, что оба очень много читали и владели методом «передоверенного путешествия», то есть умели выстраивать свои собственные воспоминания на основе чужих путешествий.
Воспользоваться помощью другого человека – на самом деле, значит найти путь к иному субъективному восприятию, которое сразу и обогащает нас, и отдаляет от цели.
Добавить к своей точке зрения еще одну, иную, – значит получить в дальних краях опыт, противоположный тому, который обычно ассоциируется с путешествиями, когда человек во власти иллюзии собственного всемогущества ставит себе цель покорить неизвестное. Тут же речь идет об ином, обогащающем человека опыте странствия, который можно было бы назвать «иностранствие».
Вопрос о забвении заставляет нас задуматься, не будет ли еще трудней, чем мы полагали, провести границу между путешествием и не-путешествием.
Можно ли сказать, что края, которые мы забыли, но где на самом деле побывали, хотя всякий след этой поездки стерся из нашей памяти, по-прежнему можно назвать местом, куда мы путешествовали?
Признание Шатобриана, что он не может вспомнить, бывал ли он в той или иной местности, показывает, что на вопрос, ездили мы куда-то или нет, можно дать не только утвердительный или отрицательный ответ: существует также целый ряд ответов промежуточных, иногда намного более замысловатых, связанных с действием времени и с мимолетностью воспоминаний.
Своеобразие опыта Шатобриана заключается еще и в том, что он не только забывает некоторые места, в которых побывал (это случается со всеми путешественниками), но и обыгрывает творческую и плодотворную составляющую забвения, того самого забвения, без которого не обходится ни одна попытка записать историю собственной жизни.
Но это же самое забвение, хоть оно и ведет к некоторым неприятностям, одновременно открывает простор для фантазии. Получается, что забвение – не утрата чего-то, а важный элемент творческого процесса.
Трудно оценить ущерб, который причинил научным исследованиям метод включенного наблюдения, основанный на трех заблуждениях. Первое из этих заблуждений – наивная идея, что нужно быть «внутри», чтобы увидеть и понять.
Физическое присутствие во многих случаях невозможно (как, например, изучать битву при Ватерлоо?), и, кроме того, совершенно очевидно, что увидеть что-либо можно при помощи разума, а не только глаз, и от физического присутствия нет никакого толку, потому что оно не является важным элементом ни понимания, ни даже наблюдения.
Второе заблуждение – непонимание того, что присутствие ученого в поле его исследований радикально меняет это поле. У Жоржа Перека в романе «Жизнь способ употребления» фигурирует антрополог, который идет по следам племени оранг-кубу и задается вопросом о таинственных причинах их бесконечных перемещений, пока не понимает, что все дело в его собственном присутствии и что племя просто пытается уйти от его преследования.
Третье заблуждение – непонимание всех практических возможностей воображения и литературы как таковой, двух главных составляющих знания, к которым, по счастью, привлекли наше внимание Марко Поло и Шатобриан, да и многие другие авторы, показав, что преимущества перемещения в пространстве не очевидны.
На самом деле между позицией Маргарет Мид, уютно устроившейся на веранде чуть в стороне от самоанской деревни, решением Марко Поло укрыться в своем убежище в Венеции и принципом Филеаса Фогга не покидать каюты – довольно много общего.
Оставаясь на расстоянии от объектов, которые они собирались описать и понять, все трое смогли ухватить глубинную суть вещей, к которой они, скорее всего, не смогли бы подобраться, если бы находились в непосредственном контакте с предметом своих исследований.
Что же на самом деле значит «быть в каком-то месте»?
Весь опыт, накопленный литературой, говорит о том, что и так известно адептам самых разных религий: физическое присутствие – лишь один из видов присутствия в каком-то месте, и не обязательно самый ощутимый. Именно в этом вопросе, независимо от того, поставлен ли он уже на теоретическом уровне, путешественники-домоседы дают решительный бой включенному наблюдению и всем его последствиям.
На многочисленных сценах как личной, так и коллективной жизни проявляется, что физическое присутствие физическому присутствию рознь. Оно, во-первых, ничего не гарантирует. Я с легкостью могу физически присутствовать, например, при разговоре, как студент присутствует на лекции, которую он не слушает, а на самом деле находиться где-то еще, в какой-то совершенно иной сцене, а из этой по собственному решению устраниться или даже быть изгнанным.
И наоборот, существуют разные формы присутствия в жизни другого человека и в мире, которые вовсе не предполагают, что нужно быть рядом физически. В любви и в религиозных практиках, но, кроме того, – и в научных исследованиях, и в творчестве, и в анналах истории можно найти множество примеров присутствия одного человека в жизни другого или участия в каком-то событии, вовсе не требующих физического присутствия.
В области человеческой психики, как ее реконструирует психоанализ, собственно физическое присутствие не имеет определяющего значения в картине психической реальности. Отсутствующие, так же как и мертвые, могут не только играть в нашей жизни существенную роль, но и казаться нам куда более близкими, чем живые, именно потому, что они и правда присутствуют рядом с нами.
Внутренние края – название, которое могло бы стать синонимом бессознательного, имеют и коллективную, и индивидуальную составляющую, и они не изолированы от реального мира. Совсем наоборот, они лежат в основе тех трансформаций, которым подвергается наше представление о реальности. И в тех случаях, когда субъект не находит в ней удовлетворения, он пытается подменить реальный мир воображаемым, география которого находится под влиянием его внутренних краев и где он сам для себя создает место, которое его полностью устраивает.
Писатель переписывает мир, изменяя его, – примерно то же самое, хотя и в ином ключе, делает преступник-мифоман. Оба они сталкиваются с тем, что им трудно жить в том пространстве, которое нам дано, и ни один из них не смог еще подобрать себе подходящего места – то есть обрести равновесие между внутренними краями и реальным миром. Поэтому им приходится переписывать эти места, чтобы выстроить цельную судьбу.
Итак, мы имеем дело – и писатели, вероятно, в большей степени, чем все остальные, – со сложными и нечетко очерченными пространствами, которые каким-то не вполне понятным образом пересекаются с реальным миром, а мы без конца трансформируем их, чтобы удобнее было совершать путешествия в наши внутренние края.
Это странное пространство, очевидно, не ограничено теми рамками, в которые вписана география реального мира. Оно очень подвижно, подобно пространству сна, и так же обусловлено первичными процессами, происходящими в бессознательном.
В нем можно перемещаться из одной точки в другую с невероятной скоростью, как будто непреодолимых дистанций не существует вообще.
В нем могут накладываться друг на друга, поскольку границы там подвластны пересмотру, такие географические точки, которые в реальном мире не то что не близки, а иногда вообще отделены огромными расстояниями.
Животные могут в этом пространстве с легкостью перемещаться с континента на континент и попадать в такие уголки, где в нормальной ситуации их днем с огнем не сыщешь.
Кроме того, может случиться, что благодаря подвижности этого литературного пространства и открытости границ, которые мешают свободному передвижению по реальному миру, персонажи некоторых книг воспользуются случаем и переберутся из одного текста в другой, чтобы обосноваться в том мире, который им покажется более гостеприимным.
Если отделить место, которое собираешься описывать, от двойных рамок, ограничивающих его в пространстве и во времени, сделать его неопределенным, возрастает вероятность того, что это новое место привлечет читателей и окажется благоприятным для сложной системы коллективных фантазий.
Но задача автора, независимо от того, рассказывает он или пишет книги, не может сводиться к созданию вымышленных краев. Предполагается также, что он может перенести туда читателей, как в настоящем путешествии, внушить им ощущение, что они сами тоже на некоторое время оставили свою привычную среду и, оборвав узы реальной географии, смогли пройти сквозь зеркало и попасть в те далекие края.
Дух места, который коренится в языке, неотделим от взаимодействия с Другим и не может зависеть только от тех краев, что родились в воображении автора. Наоборот, он связан с переходным пространством, представляющим собой коллективные воображаемые края, которые литература пытается создавать, учитывая ожидания читателя.
Именно в эти края, принадлежащие сразу многим, – края, которые родились из собственных фантазий писателя, но не ограничиваются ими, – он и пытается вдохнуть жизнь, потому что именно там, а не в территории, которая задается точными географическими координатами, заключен дух места.
Такие общие воображаемые края – промежуточный мир между реальностью и вымыслом. Это общее воображаемое пространство одновременно заимствует черты и у одного, и у другого.
Фантастические края, созданные литературой, становятся удобнейшим местом для перехода между вселенными, поскольку обитатели нашего мира могут использовать срединное расположение этого промежуточного пространства, чтобы проникать в мир вымысла, а воображаемые персонажи, наоборот, пользуются им, чтобы просочиться в наш мир.
Вот таким двусторонним переходам из реальности к вымыслу и обратно способствует писатель, создающий воображаемые края; на это же намекает и Сандрар, когда говорит о том, что нужно заставить путешествовать самого читателя.
Такое путешествие, рождающееся из игры ассоциаций, из стирания пространственных и временных границ, из диалога между текстом и рисунками, должно восприниматься не просто как создание последовательности образов, а более глубоко – как расшатывание пространственных и временных рамок у читателя, из-за чего, как во сне или в бреду, у него могут измениться убеждения и психические характеристики, так что он окажется по ту сторону зеркала.
Это передвижение между мирами – возможное благодаря подвижности пространства литературы – подводит нас к мысли о том, что некоторые авторы (особенно те, кому случается иногда безотчетно переноситься в иные периоды истории), могут находиться и в других местах, а не в тех, которые, как они сами считают, они описывают: авторы могут и сами не осознавать этих перемещений, а вот в их произведениях, хоть и без их ведома, от этого остаются кое-какие следы.
Когда Сандрар говорит, что он смог прокатить своих читателей на поезде, – это еще и способ подчеркнуть приоритет воображаемого присутствия, которое не подразумевает никакого конкретного места и позволяет преодолевать границы, перед присутствием физическим, которое, как правило, мешает по-настоящему взаимодействовать с реальностью, и соответственно его следует, насколько это вообще возможно, тщательно избегать.
Понятно, насколько воображаемое присутствие, эта высшая форма присутствия в том или ином месте, превосходит любые виды присутствия реального, которые легко могут сузить человеку поле обзора. Вот почему Филеас Фогг, заботясь о том, чтобы уловить глубинный дух каждой страны, по которой он проезжал, не позволял себя отвлечь ни деталям, ни стереотипным представлениям, а дальновидно взял за принцип не покидать собственной каюты.
Итак, подобно тому как Марко Поло обращался сперва к своей возлюбленной, а потом – ко всем читателям мира, только говоря с Другим о себе, а не о каких-то реальных краях, автор сможет проще всего и узнать их, и помочь открыть их другим.
Так же именно к краткому осмотру географических сущностей приступит для начала хороший путешественник, – зная, что в каждом таком месте есть частичка его самого и она может открыть ему путь к другим, если у него хватит мудрости не делать остановок на этом пути.
А выдумывание подходящего места для каждого такого рассказа или литературного текста окажется тем удачнее, чем искреннее субъект будет говорить о себе.
Именно самого себя следует слушать в первую очередь. Именно к литературному описанию и воссозданию себя надо прибегать, если хочешь завлечь других, непохожих людей посредством общечеловеческого опыта в свои внутренние края.
|