L'esprit
de Paris
IN VINO VERITAS ?
Прежде чем душа — растительная, чувствительная или разумная — была вписана в «телесную машину», Бог должен был зажечь в сердце человека «один из тех огней без света, который нагревает сено, сложенное сырым, или вызывает брожение в молодом вине, оставленном вместе с виноградными кистями.
Вино сопряжено со страстями, поскольку вызывает опьянение, но также связано и с добродетелями, поскольку этот напиток, если употреблять его в соответствии с принципом «верной меры», может принести удовлетворение, доказав тем самым свое соответствие законам природы.
Этот напиток есть источник истины, согласно широко известному афоризму, дошедшему до нас преимущественно в латинской форме — in vino veritas, — поскольку из раскрепощающей силы вина происходит истина.
В вине содержится квинтэссенция жизненной силы — и от этой глубинной связи с жизнью (лат. vita) происходит, если верить легенде, название самого растения (vitis).
Но вино также отражает двойственность бытия, поскольку является косвенным источником смерти.
Виноградная лоза, тихо оплетая все вокруг, хотя и распространяет необыкновенный покой, но своим быстро начинающим бродить соком может пробудить крайнее беспокойство, из-за которого жизнь как бы согревается и возрастает до уровня, где живое причиняет живому нечто абсолютно противоположное и несовместимое с жизнью — смерть.
По этой причине вино подносили Дионису — божеству, главным образом, жизни, но порой — во время посвященных ему оргиастических ритуалов — несущему смерть.
Животное чувственное наслаждение, в самом-то деле, совершенно чуждо Дионису, столь любимому Ницше богу, в том обличье, какое он принимает, ступая по эллинской земле. Он является юношей с благоухающими белокурыми кудрями, женственными формами, символом нежности и невинности, мало походя на величественного бородача с расписных сосудов.
Однако его последовательницы проявляют необузданную свирепость. Именно по воле и при подстрекательстве Диониса совершается акт крайней жестокости: яростное раздирание Пенфея на части.
Платон рассматривает возлияния, винные, но также и прочие алкогольные как подобающую прелюдию к любому серьезному философскому размышлению.
О пути от вина к философии Платону поведал пифагореец, ведь идеальный день пифагорейца, протекал следующим образом.
Начатый с уединенных прогулок по тихим местам, среди храмов и рощ, либо в приятной умиротворяющей обстановке (пифагорейцы считали, что перед тем, как вступать в контакт с другими людьми, необходимо должным образом настроить дух), день посвящался, прежде всего, общественной деятельности — преподаванию и обучению.
Завтрак был скромным: хлеб, мед и яблочный отвар, и в течение дня не дозволялось пригублять вина.
До вечера день проходил в общественных делах, и, возобновив прогулку — уже не в одиночестве, а небольшими группами, — последователи пифагорейских учений должны были возвращаться к полученным знаниям, посвящая себя «добрым деяниям». Затем они совершали омовение и, наконец, садились ужинать за общими столами, по десять человек.
Лишь в этот момент наступал черед возлияний. Собравшись вместе, сотрапезники совершали возлияния, приносили в жертву благовония и ладан. Затем начинался ужин.
Тогда они пили вино и ели лепешки, хлеб, мясо, сырые и вареные овощи. Они употребляли в пищу мясо животных, которые дозволялось посвящать богам: рыбу же ели редко.
По окончании ужина совершались возлияния, затем происходило чтение вслух. Обычно самый младший читал, а старший следил за чтением, указывая, что и как следует читать. Когда участники трапезы собирались уходить, виночерпий наливал еще вина; затем самый старший произносил речь, и все расходились по домам.
Как видим, у пифагорейцев был до мелочей расписан распорядок дня и точно обозначено в нем время для напитка, благоприятствующего философским размышлениям.
А теперь мы с вами в Афинах, на рубеже V и IV веков до н.э., в то время, когда жил Сократ.
Сократ, с радикально новаторским (и потому подозрительным для многих его современников) видением фигуры философа — не того, кто знает, а того, кто, зная, что ничего не знает, мыслит философию как постоянный поиск, — столь же новаторски обращается с вином: он может пить, сколько пожелает, потому что ни в какой ситуации не потеряет контроль над собой, не выйдет за пределы подобающей меры, в рамках которой только и можно считаться свободным и сознательным.
Он не пьянеет, не лишается рассудка. Наоборот, его «я», которое сомневается и вопрошает, кажется, лишь черпает силу в винных парах. Он, кажется, убежден, что состояние опьянения, с которым обычно связывают полнейшую неспособность быть по-настоящему самим собой, дает возможность проявиться тому, что составляет подлинную суть человека.
Следовательно, истина в вине, в том числе истина собственного «я».
Аристотель признает, что возможны различные степени потери рассудка, но все они достойны осуждения, и слова, произнесенные в той или иной фазе опьянения, не несут истины и не являются ее свидетельством, а лишь не заслуживают доверия.
Другие последствия употребления вина Аристотелю также кажутся, по существу, негативными. «Почему, — рассуждает философ, — хоть вино и горячо, пьяные зябнут и легко заболевают плевритом и другими подобными болезнями?..
Почему у того, кто пьет слабо разбавленное вино, голова тяжелее, чем у пьющего чистое вино?.. Почему вино не нравится мальчикам, которые темперамент имеют горячий, но в то же время нравится скифам и храбрым людям, которые тоже горячи?..
Почему в пьяном состоянии острее ощущается соленый вкус или дурной запах от воды, а в трезвом — меньше?.. Почему тому, кто совершенно пьян, кажется, будто все кружит вокруг него, и почему, как только вино возымеет действие, человек перестает видеть удаленные объекты?.. Почему пьяный, глядя на один предмет, порою видит их несколько?..»
По учению Эпикура (часто столь превратно понимаемом, что термин «эпикуреец» в обыденной речи стал синонимом человека, ставящего себе в жизни целью лишь наслаждение), человеку следует стремиться лишь к необходимым удовольствиям, и в число таковых вино не входит.
Диоген Лаэртский сообщает, что в саду своего скромного дома Эпикур принимал немногочисленных друзей и «кружки некрепкого вина было им вполне довольно, обычно же они пили воду».
Указание на «немногочисленных друзей» свидетельствует о том, что Эпикур не употреблял вино в «философских» и тем более оргиастических целях, это была всего лишь дань дружбе. Равным образом мы не найдем в эпикурейских симпосиях ритуальных возлияний богам: божества Эпикура, глубоко равнодушные к людским делам, никогда бы не соблазнились подношениями философов во власти хмельного наслаждения.
Для эпикурейцев вино не является одним из способов полного очищения, стремлением к которому были пронизаны религиозные практики архаической эпохи.
Пришел конец эпохе, когда лучшие поэты могли отстаивать незаменимую роль вина как источника сильнейшего и мощнейшего художественного вдохновения. Дарующий хмельное возбуждение чужеземный бог Дионис больше не является центральной фигурой философского дискурса.
«Если желаешь прожить подлинно приятную жизнь, — утверждает Сенека, — следует не прибавлять наслаждений, а убавить желания»,
Возможно, именно в силу признания первенства природы философ, который не мог не видеть в вине одно из тех наслаждений, от коих человек должен уметь отказываться или предаваться которым должен с умеренностью, был, как полагают, опытным виноградарем.
Удалившись в Номентанскую усадьбу, чтобы оправиться от лихорадки, Сенека сразу же выздоровел и окреп, особенно после того, как добрался до виноградников и смог заняться своим любимым трудом — заботой о лозах — со знанием дела и искренней увлеченностью, о чем свидетельствуют его слова, обращенные к Луцилию: "Не всякая лоза годна для прививки..."
Возможно ли, что за словами опытного виноградаря таится скрытый символический смысл? Что, проще говоря, Сенека уподобляет лозе человека?
Несомненно то, что отношение философа к вину полностью созвучно его идеям: в питье вина следует избегать излишеств, а себя нужно вести сообразно воле природы, занимаясь лозой (которую стоит знать и любить), а не напитком, несущим блаженство, опьянение и дионисийское безумие.
Среди патриархов Ветхого Завета Ной — один из тех, кто наиболее прочно вошел в коллективное сознание, настолько, что стал излюбленным персонажем литературной традиции.
Одна из причин тому — роль «открывателя» вина, каким-то образом связанная с его миссией носителя жизни.
В датируемом XIV веком сборнике новелл под заглавием «Gesta Romanorum» («Деяния римлян») именно Ной первым обратил внимание на дикорастущий виноград.
Но вино из дикого винограда, как повествуется в «Деяниях», было слишком терпким, и Ной решил удобрить почву под кустами смесью из земли и крови льва, ягненка, свиньи и обезьяны.
Полученный напиток, очевидно, был гораздо менее терпким и гораздо более приятным на вкус, однако из этой традиции родилась поговорка, что некоторые люди от вина становятся львами (теряя рассудок), некоторые делаются стыдливыми ягнятами, иные — обезьянами (неудержимо любопытными и веселыми), а кто-то превращается в свиней, приобретая свойственные этому роду животных черты.
В самой середине 1940-х годов во Франции проявился культурный, социальный и бытовой феномен, привлекший лихорадочное внимание прессы и комментаторов к группе философов и писателей, которые, сами того не ведая, подарили известность и культовый ореол, по крайней мере, двум парижским питейным заведениям в квартале Сен-Жермен-де-Пре.
Вспоминая об этом периоде, Симона де Бовуар писала: «Мы тогда крепко выпивали; во-первых, потому, что выпивки было много; и потом, нам надо было развеяться.
Это был праздник; странный праздник.
Нас преследовало недавнее страшное прошлое, будущее было призрачным мифом, сотканным из надежд и сомнений; мы не могли быть безмятежны,
Мир противостоял нашим страстям. Нам надо было его забыть, и забыть даже то, что мы это забывали».
Жан-Поль Сартр, который был центром этой группы и предпочитал вину пиво, был глубоко убежден, что необходимо поставить бытие в центр размышлений о человеке.
В его глазах не существовало человеческой «природы». Человек «есть не что иное, как то, что делает себя».
«Он есть прежде всего постольку, поскольку устремляется к будущему и поскольку осознает свое устремление к будущему».
Человек, таким образом, несет абсолютную ответственность за себя, но в первую очередь за других людей.
И именно эта ответственность порождает тревогу: даже когда человек скрывает это, тревога проступает наружу.
Как можно увидеть, философия Сартра весьма далека от живописного безудержного дионисийского образа, приписываемого экзистенциализму общественным мнением.
Опыт опьянения учит нас понимать, насколько неразделимы по своей сущности рассудок и безрассудство, мера и чрезмерность.
Следовательно, нужно работать на этой грани, которая одна может позволить нам осознать тот факт, что один мир познаваем только в совершенстве другого — противоположного ему.
На самом деле нет никакой необходимости в какой бы то ни было форме опьянения, чтобы понять такую очевидную вещь.
|