L'esprit
de Paris
ОЧАРОВАТЕЛЬНОЕ УПРЯМСТВО
УПРЯМАЯ СИРЕНЬ
Захолустный полустанок, такой же, как тысячи других. Давным-давно ни кассира в окошке, ни даже компостера на платформе.
Стоит, конечно, крытая стеклянная остановка на железном каркасе — по идее, для школьников, но дети и не думают там собираться по утрам, как раз потому, что кто-то что-то решил за них, — нет, они с сонно-хмурой гримасой поступают по-своему.
Наверное, раньше окна украшали ящики с цветами. Теперь же во всем какое-то нарочитое запустение: заколоченные, облупившиеся, исписанные каракулями стены.
Но в самом конце платформы растут сиреневые кусты, вполне ухоженные с виду. По весне на них, как положено, распускаются лиловые с седым оттенком гроздья, похожие на локоны престарелой дамы, и каждый раз любуешься этим зрелищем, когда поезд, замедляя ход или трогаясь с места, ползет по этой нейтральной зоне.
Ведь там, в конце платформы, не деревня, не город, а некая сюрреалистическая железнодорожная территория. Куда иной раз добредает кто-нибудь из встречающих, рассеянно шагая в ожидании друга, любимой или родственника.
Моросит теплый дождь, приторный механический голос объявляет: «Поезд номер восемьдесят два тридцать четыре, следующий по маршруту… Париж — Серкиньи… опаздывает на десять минут».
Что такого особенного в привокзальной сирени? Конечно, она растет тут просто так, сама по себе, но почему-то наводит на мысль о стародавнем мире начала двадцатого века.
Железные дороги вообще напоминают старомодный, но только недавно заброшенный парк.
В мире, где билеты ради скидки покупают загодя, где не увидишь контролеров на всем участке от Парижа до самого Мант-ла-Жоли, осталась упрямая сирень у всегда пустынного конца платформы, как будто вот сейчас сойдет на станции Илье маленький Марсель Пруст, приехавший сюда накануне Пасхи, и уже пахнет чесноком и жареной бараниной в доме тетушки Амьо.
ОДУШЕВЛЯЮЩИЙ ИЗЪЯН
Мне нравятся упрямые двери. Неопытный гость пытается, уходя, защелкнуть такую дверь, как всякую другую, где стоит замок с язычком. И тотчас у него за спиной раздается возмущенный стеклянно-деревянный грохот.
Он не хотел, конечно, нанести несчастной двери никакого оскорбления, но створка бешено отскакивает от своей второй половинки. Другие гости оборачиваются, испуганно смотрят и взглядом призывают вас: «Оставьте, все равно не получится. Она слушается только хозяев».
Завсегдатаи дома знают, что тут нужен особый подход. И не пытаются, например, повернуть ручку, которая, как ни старайся, не поддастся, а медленно, потихоньку соединяют створки, чтобы в самый последний момент рвануть, надеясь заставить механизм сработать. Но и это впустую. Соотношение между силой и мягкостью должно соблюдаться с такой гомеопатической точностью, какая достигается лишь повседневной практикой.
Еще хитрее обстоит дело с поворотом ключа. Прежде всего его надо вставить на строго, до долей миллиметра, определенную глубину. Но понять, на какую именно, непросто — ключ не встречает никакого сопротивления.
Как ни вставляй — проворачивается вхолостую, и надо почуять, когда в пустоте что-то такое забрезжит. Четверть поворотика — и вдруг в замочных недрах чудесным образом обнаруживается зацепка. Дальше все как по маслу.
Все это колдовство занимает едва ли несколько секунд, но вносит в отношения со строптивой дверью нечто чувственное. Пытаясь сладить с изъяном, обращаешься с ней, как c живым существом.
ДОМА
В углу столовой отодрался край обоев. Хорошо бы покрасить ограду. Надо что-то делать с книжными залежами — некоторые стопки-башни достигли такой высоты, что грозят обрушиться, когда по улице проезжает грузовик.
Да еще этот никому не нужный гараж — у него уже доски отваливаются, — когда я наконец решусь переделать его в домик для гостей? Но даже в этих легких угрызениях совести из-за того, что столько лет малодушно откладываешь дела, есть что-то приятное.
Не затем ли я уезжал, чтобы по возвращении острее почувствовать себя дома? Сообщения на автоответчике прослушаю позже.
Того, что осталось от дорожного обеда, вполне хватит на ужин. Занятия в школе только завтра, и письма-газеты с почты заберу только завтра. Главное — не включать телевизор. Поброжу тихонько по комнатам.
Чувство дома складывается из множества мелочей. Все одно к одному: то, как скрипнула дверь в гостиную и как бесшумно открылась дверь в спальню, как затрещала половица слева от шкафа, поперхнулся сливной механизм. И влажный запах, который нелегко определить, да и к чему стараться раскладывать его на элементы — этой влажностью дом наполняется каждый год к концу лета.
Надо просто открыть окна в сад, включить на малый жар отопление, чтобы разогретый дух отцветающих роз и первых георгинов и космей перемешался с острой затхлостью бумажных трофеев, выуженных на развале у букинистов.
Толстая подшивка «Нувель ревю Франсез», должно быть, долго провалялась где-нибудь на чердаке, а потом еще попала под дождь. Ну да, нельзя сказать, что пахнет так уж хорошо, да, далеко не все работает как надо — замок на этот раз открылся еле-еле. Но даже и приятно ощущать, что дом мне неподвластен, что он меня пускает внутрь, но распоряжается собою сам.
Хотя… Неисправный замок дает мне доступ в мир, где всем кварталом правила мадам Портуа — мальчишкой я бегал к ней за молоком. И в этом что-то есть…
Хожу по комнатам и улыбаюсь. Отопление можно выключить — тесто уже подошло. Все по рецепту, я пропекся в меру.
Я дома.
НАКОНЕЦ-ТО!
Уф! Вот и настал этот миг… Садишься в кресло и испускаешь вздох из глубины души — в нем изливается наружу вся усталость дня.
Удовольствие будет потом, а сначала вот это облегчение после всех неурядиц, накладок, томительного ожидания и мелкого притворства в угоду правилам общественной игры.
Да, все это уносит вздох. И наконец-то чувствуешь себя самим собой и в согласии с собственным телом, оно сначала расправляется, но тут же начинает выгибаться, пристраиваться, чтобы и расслабиться, и опереться, найти и мягкость, и упругость. Затылок ерзает туда-сюда, прежде чем откинуться и замереть в блаженстве.
Спина то напрягается, то обмякает, стараясь повторить рельеф, который обещает ей комфорт.
В постели тело тает, исчезает, забывается. В кресле все не так просто: тут хочется и полностью расслабиться, и в то же время не раствориться. Не отречься от себя. Наоборот, пробуешь так и сяк, обживаешь пространство.
Блаженство не бежит от реальности, оно ее обустраивает. Ты никуда не делся, ты все в том же потоке жизни, только на минутку бросил якорь в тихой заводи.
Что выше по течению, то миновало. А дальше — что же, ты не прочь!
Конечно, ты готов выслушать все, что тебе сразу начинают говорить. Но прежде пусть продлится крошечная пауза, когда еще можно не слушать.
Ты киваешь, мигаешь и по возможности оттягиваешь тот момент, когда придется самому заговорить. А между тем отдаешься немому диалогу тела с креслом.
Миг — и мозг заработает снова и заглушит это сладкое чувство. Так лови же втихую драгоценные пылинки исчезающего времени.
Гармония и умиротворенность наступают сразу после вздоха — ты погрузился в мягкий кокон.
Ни мыслей, ни желаний — полная нирвана.
Вытяни ноги, скрести их, чуть-чуть пошевелись, чтобы острей распробовать теплую негу оцепенения, ты в безопасности, покое, ты здесь и далеко, тебя обтекают податливые волны времени-пространства.
Наконец-то!
|