L'esprit
de Paris
ПРОХОДЯЩИЙ СКВОЗЬ СТЕНЫ
Жил да был когда-то на Монмартре, на четвертом этаже дома номер 75-бис по улице Оршан, милейший господин по имени Дютийоль, который обладал даром свободно проходить сквозь стены.
Он носил пенсне, черную бородку и числился чиновником третьего класса в Министерстве регистрации. Зимой он ездил на работу в автобусе, а в теплую погоду надевал шляпу-котелок и ходил пешком.
О своей необыкновенной способности Дютийоль внезапно узнал на сорок третьем году жизни. Однажды вечером в его скромной квартирке ненадолго погас свет. Дютийоль в это время находился в коридоре. Он стал шарить руками в темноте, а когда электричество снова включилось, обнаружил, что стоит на лестничной площадке.
Дверь между тем была закрыта изнутри, и это настолько его озадачило, что, вопреки доводам разума, он решил вернуться в дом так же, как и вышел, то есть сквозь стену.
Странное свойство плохо вязалось с образом жизни Дютийоля, поэтому, слегка расстроенный, он прямо на следующий день — благо была суббота и он освобождался раньше — отправился к врачу и рассказал, что его беспокоит.
Врач убедился, что он говорит чистую правду, осмотрел его и установил, что причина недуга в винтовидном затвердении странгулярной перегородки щитовидной железы. Он прописал пациенту усиленную физическую нагрузку и лекарство: смесь измельченной тетравалентной пиретры, вытяжки из гормона кентавра и рисовой муки, по одной таблетке два раза в год. Дютийоль выпил первую таблетку, а остальные положил в стол да и забыл про них.
Что же до усиленной нагрузки, то его служебные обязанности были строго расписаны и не предполагали перенапряжения, а часы досуга посвящены чтению газет и коллекционированию марок, занятиям, тоже не требующим особого расхода энергии. Так что по прошествии года его способность проходить сквозь стены ничуть не уменьшилась, но он ею никогда не пользовался — разве что иной раз по оплошности, поскольку не жаждал приключений и не отличался богатым воображением.
Домой он неукоснительно входил через дверь, открыв ее сначала, как полагается, ключом. И верно, дожил бы до мирной старости, не изменив своим привычкам, если б не чрезвычайное происшествие, перевернувшее всю его жизнь. Случилось так, что месье Мурона, заместителя заведующего канцелярией, в которой служил Дютийоль, перевели на другую должность, а на его место назначили некоего месье Лекюйе, обладателя густых усов и ценителя лапидарного слога.
Новый начальник с первого дня невзлюбил Дютийоля с его черной бородкой и пенсне на цепочке и не скрывал, что относится к нему брезгливо, как к никчемной старой рухляди. Но хуже всего было то, что Лекюйе затеял в своем ведомстве грандиозные реформы, нарушившие душевный покой его подчиненного.
Двадцать лет Дютийоль неизменно начинал деловые бумаги следующей фразой: «Памятуя о Вашем письме от такого-то числа текущего месяца и в соответствии с предыдущими договоренностями, имею честь довести до Вашего сведения…» Лекюйе же потребовал заменить ее другой, на американский лад: «В ответ на Ваше письмо от такого-то сообщаю…» Дютийоль, не в силах привыкнуть к таким эпистолярным новшествам, машинально писал по-заведенному, и это невольное упорство лишь усиливало неприязнь, которую питал к нему начальник.
Атмосфера в конторе стала гнетущей. Утром Дютийоль отправлялся на службу с тяжелым сердцем, а вечером частенько ворочался в постели и, прежде чем заснуть, целых четверть часа предавался размышлениям.
Месье Лекюйе бесила неискоренимая отсталость Дютийоля, мешавшая успеху великих реформ, и он сослал упрямца в тесную полутемную каморку, примыкавшую к его собственному кабинету. Туда вела узкая низкая дверца из коридора, на которой к тому же крупными буквами было написано «Кладовая». Дютийоль безропотно принял это вопиющее оскорбление, однако, читая дома колонку происшествий, не раз ловил себя на кровожадном желании увидеть на месте жертвы несчастного случая месье Лекюйе.
Как-то начальник ворвался в каморку, потрясая исписанным листком бумаги, и, заикаясь от ярости, крикнул:
— Перепишите, немедленно перепишите мне эту белиберду, она позорит всю канцелярию!
Дютийоль хотел что-то возразить, но месье Лекюйе громогласно обозвал его заскорузлым старым ослом, смял злосчастный листок, швырнул ему в лицо и выскочил вон.
Дютийоль был человеком скромным, но гордым. Оставшись один, он сначала задрожал, как в лихорадке, а потом его осенило. Он встал со стула, подошел к стене, отделявшей его закуток от кабинета начальника, и вошел в нее с большой осторожностью, так, чтобы на другую сторону просунулась только голова.
Лекюйе сидел за рабочим столом и, еще не успев остыть, нервным движением вычеркивал лишнюю запятую в бумаге, составленной кем-то из подчиненных, как вдруг услышал легкое покашливание. Он поднял глаза и с неописуемым ужасом увидел голову Дютийоля, торчащую на стене, как охотничий трофей.
Голова была не просто живая — она смотрела прямо на него ненавидящим взором сквозь пенсне на цепочке, — но еще и говорящая.
— Сударь, — сказала она, — вы хам, сопляк и невежа.
Ошеломленный Лекюйе долго не мог отвести глаз от кошмарного видения. Но потом все же вскочил, вылетел в коридор и распахнул дверь в кладовку.
Дютийоль спокойно сидел на своем месте и прилежно царапал пером по бумаге.
Начальник пристально посмотрел на него, пробормотал что-то невнятное и вернулся к себе. Но только сел в кресло, как на стене снова появилась голова и отчеканила:
— Сударь, вы хам, сопляк и невежа.
До конца дня страшная голова на стене появлялась еще двадцать три раза, то же самое с такой же частотой происходило и в следующие дни.
Дютийоль довел свое искусство до виртуозности и, уже не ограничиваясь обычной руганью, перешел к угрозам. Например, изрекал замогильным голосом, перемежая слова зловещим хохотом:
— Улюлю! Улюлю! Ха-ха-ха! Полетят клочки во сыру землю! Ха-ха-ха!
Несчастный начальник, слыша это, начинал задыхаться и бледнеть, волосы его становились дыбом, предсмертный пот струился по спине.
В первый же день он похудел на целый фунт. Всю неделю таял, как свеча, да еще повадился есть суп вилкой и отдавать честь стражам порядка. А в начале следующей его увезли на «скорой» из дома в лечебницу для душевнобольных. Дютийоль же, избавившись от тирании Лекюйе, мог спокойно вернуться к своим излюбленным штампам: «Памятуя о Вашем письме от такого-то текущего месяца…»
И все же ему чего-то не хватало. Что-то так и томило, так и подмывало его — то была непреодолимая тяга проходить сквозь стены.
Кажется, ничто не мешало ему предаваться этому занятию у себя дома, что он, впрочем, и делал. Но человек, обладающий незаурядным талантом, не может долго довольствоваться столь убогим его применением. Что толку проходить сквозь стены просто так, без всякой цели! Нет, это только начало чего-то необыкновенного, что должно продолжаться, развиваться, приносить, наконец, ощутимую прибыль. Дютийоль это ясно понял.
В нем росло желание размахнуться, проявить и превзойти себя, некий зов из-за стены щемил душу. Но он не знал, что бы такое сделать, и в поисках вдохновения обратился к газетам, главным образом, к политической и спортивной рубрикам, считая эти поприща наиболее достойными. Однако вскоре убедился, что тем, кто, как он, умеет проходить сквозь стены, тут делать нечего, и переключился на происшествия, где нашел обильную пищу для воображения.
Первым шагом Дютийоля стало ограбление крупного кредитного банка на правобережье Сены. Он прошел сквозь дюжину стен и перегородок, проник во множество сейфов, набил карманы деньгами и, прежде чем уйти, оставил автограф — подпись-псевдоним «Улюлю» красным мелом с затейливым росчерком, который на другой день воспроизвели все газеты.
Через неделю это имя повторяли на каждом углу. Симпатии публики были целиком и полностью на стороне обаятельного грабителя, который так изящно дразнит полицию. Каждую ночь он отмечался новым налетом — на банк, ювелирную лавку или богатый особняк. И не было ни одной хоть сколько-нибудь романтически настроенной женщины в столице и провинции, которая не мечтала бы принадлежать душой и телом грозному Улюлю.
Когда же на одной и той же неделе он похитил знаменитый бурдигальский бриллиант и ограбил «Муниципальный кредит», всеобщий восторг достиг предела. Подал в отставку министр внутренних дел, а вслед за ним — министр регистрации. Дютийоль тем временем стал одним из богатейших людей Парижа, однако продолжал усердно трудиться в конторе. Поговаривали даже, что его вот-вот наградят «Академическими пальмами».
И с каким же удовольствием, являясь утром на работу, он слушал, как коллеги обсуждают его ночные подвиги. «Этот Улюлю бесподобен, — говорили они. — Он гений, сверхчеловек!» От таких похвал Дютийоль смущенно краснел, а в глазах его за стеклами пенсне на цепочке сияли благодарность и дружеская приязнь.
Наконец, в один прекрасный день он так расчувствовался, что не удержался и раскрыл свой секрет. Когда товарищи, гурьбой склонившись над газетой, читали про налет на Французский банк, он, преодолевая застенчивость, замирающим голосом произнес: «А ведь Улюлю — это я».
Ответом на это признание был взрыв гомерического хохота, коллеги долго не могли успокоиться, и к Дютийолю прилипла кличка Улюлю. По вечерам, перед тем как разойтись по домам, сослуживцы осыпали его насмешками, а ему было очень обидно.
Через несколько дней Улюлю попался — поднял шум в ювелирной лавке и привлек внимание ночного патруля. Оставив автограф около кассы, он принялся распевать во все горло, как пьяный, и крушить витрины увесистым золотым кубком. Ему ничего не стоило пройти сквозь стену и улизнуть от полицейских, однако, судя по всему, он сам напросился на арест, желая поразить оскорбивших его недоверием сослуживцев.
И они действительно были изумлены, когда на другое утро увидели на первых полосах всех газет портрет Дютийоля. Горько коря себя за то, что не оценили по заслугам гениального коллегу, они все отпустили в его честь такую же бородку. А некоторых раскаяние и восхищение завело так далеко, что они покусились на бумажники и семейные часы своих друзей и знакомых.
Вы скажете, что сдаться полиции только для того, чтобы удивить сослуживцев, — поступок легкомысленный, недостойный выдающегося человека, но внешние причины того или иного желания ничего не значат, когда действует предопределение. Пусть Дютийоль полагал, будто уступает тщеславной жажде показать, на что он способен, однако на самом деле он следовал велению судьбы.
Для проходящего сквозь стены тюрьма — непременная ступень на пути к славе. Дютийоль, очутившись в Санте, почувствовал себя наверху блаженства. Стены тут были упоительно толстые! В первое же утро ошеломленные охранники увидели, что узник вбил в стену камеры гвоздь и повесил на него золотые часы, принадлежавшие начальнику тюрьмы. Объяснить, как они к нему попали, он не смог или не пожелал.
Часы были возвращены владельцу, тем не менее на другой день они снова оказались в камере Улюлю — лежали на тумбочке вместе с первым томом «Трех мушкетеров», позаимствованным из книжного шкафа начальника.
Персонал Санте сбился с ног. В довершение всего охранники жаловались, что их то и дело пинает под зад неведомо кто. Как будто у стен помимо ушей появились еще и ноги.
Улюлю провел под стражей неделю, по прошествии которой начальник, войдя поутру в свой кабинет, нашел на столе письмо следующего содержания:
Уважаемый господин начальник!
Памятуя о нашей беседе 17-го текущего месяца и в соответствии с ведомственным уставом, утвержденным 15 мая прошлого года, имею честь довести до Вашего сведения, что я завершил чтение второго тома «Трех мушкетеров» и намерен произвести побег сегодня ночью между 11.25 и 11.35.
С совершеннейшим почтением,
Улюлю
К камере Дютийоля была в ту ночь приставлена усиленная охрана, однако в 11.30 он сбежал. На следующее утро эта новость стала широко известна и вызвала повсеместный восторг. Он немедленно совершил еще одно блистательное ограбление и, даже не думая скрываться, открыто разгуливал по Монмартру.
Через три дня после побега, незадолго до полудня, его задержали в кафе «Мечта» на улице Коленкура, где он сидел с приятелями и попивал белое винцо. Его снова посадили в Санте, в темную камеру с тройным запором, но он в тот же вечер покинул ее и устроился на ночь в гостевой спальне у начальника тюрьмы, а в девять утра позвонил горничной и потребовал завтрак в постель.
Срочно вызванная охрана схватила Улюлю, который и не думал сопротивляться, и водворила его обратно. Взбешенный начальник тюрьмы распорядился держать его на хлебе и воде и установил еще один пост прямо у двери камеры.
В полдень арестант сидел за столиком в ближайшем ресторане.
Отобедав и допив кофе, он позвонил по телефону начальнику тюрьмы:
— Алло, господин начальник? Мне очень неловко, но дело в том, что, уходя, я забыл прихватить ваш бумажник и теперь не могу расплатиться в ресторане. Вы не могли бы прислать кого-нибудь оплатить мой счет?
Начальник примчался собственной персоной и, потеряв самообладание, разразился грубой бранью и угрозами. Это так разобидело Улюлю, что ночью он опять сбежал, с тем чтобы больше не возвращаться.
Из предосторожности он сбрил бородку и сменил пенсне с цепочкой на очки в черепаховой оправе. Спортивная кепка и клетчатый костюм для гольфа с короткими бриджами окончательно преобразили его.
Поселился он на улице Жюно, в маленькой квартирке, куда еще до первого ареста заблаговременно перевез кое-какую мебель и вещи, которыми особенно дорожил. Громкая слава несколько утомила его, и даже прохождение сквозь стены после пребывания в Санте потеряло всякий интерес. Самые толстые и неприступные из них после этого опыта казались ему хлипкими перегородками, мечтой его стало проникнуть в сердце гигантской пирамиды.
План путешествия в Египет мало-помалу зрел в его душе, пока же он жил тихо и незаметно: занимался своими марками, ходил в кино и часами гулял по Монмартру.
Гладко выбритый и в новых очках, он так изменился, что даже лучшие друзья не узнавали его при встрече. Только художника Жена Поля, который и в новом обличье безошибочно угадывал черты местного старожила, обмануть не удалось. Однажды утром он столкнулся нос к носу с Дютийолем на углу улицы Абревуар и громко сказал:
— Под фраера, гляжу, косишь, легашам мозги пудришь.
Что на обычном, не блатном языке означает: «Ты, я вижу, вырядился франтом, чтобы перехитрить сыщиков».
— О, ты меня узнал! — прошептал Дютийоль.
Этот случай обеспокоил его, и он решил поскорее уехать в свой Египет. Но вечером того же дня влюбился в белокурую красотку, которая дважды с промежутком в четверть часа повстречалась ему на улице Лепик.
И тут же все вылетело у него из головы: марки, Египет и пирамиды. Красотке он тоже приглянулся. Ничто не может так поразить воображение современной женщины, как бриджи для гольфа и очки в черепаховой оправе. Ибо за ними маячат Голливуд, роман с режиссером, коктейли, калифорнийские ночи.
К несчастью, красотка была замужем за неотесанным, ревнивым детиной. Этот
ревнивец, сам, однако, был не дурак погулять и каждый вечер уходил из дома в десять часов, а возвращался в четыре утра, жену же для верности запирал в спальне, закрывая ставни на висячие замки, а дверь — на два оборота ключа. Днем же он не спускал с нее глаз и даже по улицам Монмартра, случалось, шел за ней по пятам.
Обо всем этом Дютийоль узнал от Жена Поля. «Всегда, вишь, держит ухо востро, — говорил тот. — Такой хмырь никому не даст щипать травку на своем лугу».
Но Дютийоля это предостережение только распалило. На другой день, завидев белокурую красотку на улице Толозе, он увязался следом; она зашла в молочную, он тоже и, пока она стояла в очереди, успел нашептать, что он ее благоговейно любит и, хотя все знает: про жестокого мужа, запертую дверь, замки на окнах, — но все равно придет нынче вечером к ней в спальню.
Красотка покраснела, молочный бидон задрожал у нее в руке, глаза увлажнились, она жалобно вздохнула и сказала: «Увы, сударь! Это невозможно».
Вечером этого счастливого дня, около десяти часов, Дютийоль нетерпеливо прохаживался взад-вперед по улице Норвен, перед толстенной глухой стеной, из-за которой виднелись только печная труба да флюгер маленького домика. Но вот наконец открылась дверь в стене, из нее вышел мужчина, старательно закрыл ее за собой на ключ и пошел по направлению к улице Жюно.
Дютийоль дождался, пока он отойдет подальше и скроется за поворотом. И тогда устремился вперед, с разбега бросился в стену, не останавливаясь, одолел все преграды и проник в спальню прекрасной затворницы. Она с восторгом приняла его в свои объятия, и они наслаждались любовью до поздней ночи.
На следующий день у Дютийоля разболелась голова. Пропускать свидание из-за такого пустяка он не собирался. Но когда в ящике стола ему случайно попались какие-то таблетки, проглотил одну утром и одну после обеда. К вечеру боль поутихла, а там уж, в пылу и спешке, он и вовсе забыл про нее.
Красотка тоже ждала его с нетерпением, подогреваемым памятью о прошлой ночи. В этот раз они предавались любовным утехам до трех часов утра. На обратном пути, проходя сквозь стены дома, Дютийоль почувствовал легкое неудобство в плечах и ногах, однако не обратил на это внимания. И, только внедряясь во внешнюю стену, явственно ощутил какое-то сопротивление. Как будто он погружался в жидкость, которая быстро загустевала и при каждом движении становилась все плотнее.
Протиснуться в толщу стены ему еще удалось, но дальше — ни с места… и тут он с ужасом вспомнил о таблетках, которые проглотил днем, приняв за аспирин.
На самом деле то была тетравалентная пиретра — лекарство, которое год назад прописал ему врач. Оно-то в сочетании с усиленной физической нагрузкой и возымело столь внезапное действие.
Дютийоль застрял в каменной стене. Он и поныне остается там, словно замурованный.
Ночные прохожие, попав на улицу Норвен в час, когда стихает столичный шум, слышат приглушенные стоны и думают, что это ветер завывает в узких улочках Монмартра. В действительности же то Дютийоль-Улюлю оплакивает конец своей славной карьеры и сожалеет о кратких мгновениях любви.
Порою зимними ночами художник Жен Поль с гитарой в руках приходит на гулкую пустынную улицу Норвен, чтобы спеть что-нибудь в утешение несчастному узнику.
И звуки, вылетающие из-под его окоченевших пальцев, проникают в каменные недра, словно капельки лунного света...
|