L'esprit
de Paris
АТТА ТРОЛЬ
сон в летнюю ночь
Это все случилось теплым
Летним вечером прекрасным.
Ночь, наследуя любовно
Дню, была, как он, чудесна.
Этой ночи половину
Простоял я на балконе,
И со мной была Жюльетта,
Наблюдающая звезды.
И она вздохнула: «Звезды
Всех прекраснее в Париже;
Зимним вечером мерцают
В лужах уличных они!»
Летней ночи сон! Бесцельна
Песнь моя и фантастична,
Как любовь, как жизнь бесцельна,
Как творенье и творец!
Лишь собою вдохновенный,
То несется, то летает
В царстве вымыслов чудесных
Мой возлюбленный Пегас.
Не полезный он, не кроткий
Водовоз гражданских чувств,
И не конь борьбы партийной
С патетическим копытом.
Нет, он золотом подкован,
Мой крылатый белый конь,
Удила его жемчужны,
Я их весело бросаю
Мчи меня, куда захочешь! —
На воздушный горный путь,
Где от бездн остерегают
Резким ревом водопады!
Или в тихие долины,
Где дубы поднялись к небу
И по их корням струится
Вековой источник саг!
Окруженное горами,
Улетающими в небо,
Убаюканное мирно
Шумом диких водопадов,
Элегантное, в долине
Отдыхает Котере —
Белых домиков балконы.
А на них смеются дамы
И, смеясь, глядят на площадь,
Переполненную людом,
Где танцуют два медведя
Под ревущую волынку.
Атта Троль с его супругой,
Именуемою Муммой, —
Те танцоры, и довольны,
И дивятся танцам баски.
Атта Троль, когда-то живший,
Точно гордый царь лесов,
На свободных горных кряжах,
Нынче пляшет перед чернью!
Да, теперь для гнусных денег
Пляшет он, а ведь когда-то
В потрясающем величье
Ощущал себя могучим.
Только вспомнит он о прошлом,
О своих лесных владеньях,
Как летят глухие звуки
Из его груди косматой.
И, увы, он возбуждает
Только смех. Сама Жюльетта
Насмехается с балкона
Над отчаяньем танцора.
Ах, француженка – Жюльетта,
Сердца нет в ее груди,
Но зато ее наружность
Изумительно прекрасна,
И глаза ее большие –
Сеть лучистая, в которой
Наше сердце бьется нежно,
Точно пойманная рыбка.
Потрясающая сцена
Для ушей и барабана —
Но представьте вид медведя,
Обрывающего цепи!
Смолкли музыка и шутки,
Хлынул с площади базарной
С криком ужаса народ,
Дамы разом побледнели.
От своих оков постыдных
Атта Троль освободился,
Вот он дикими прыжками
В узких улицах несется.
Все сторонятся учтиво —
Он влетает на утесы,
Смотрит вниз, как бы с насмешкой,
И скрывается в горах.
И на площади пустынной
Остается только Мумма
С медвежатником. Взбесившись,
Он бросает наземь шляпу.
Дай напиться и смочить
Мне глаза — ах, я мечтаю
О воде, что превращает
Нас и в знающих, и в зрячих.
Я прозрел! Мой взгляд проник
В глубочайшее ущелье
Где берлога Атта Троля, —
Мне язык его понятен.
Удивительно знакомо
Мне звучит медвежья речь.
Не на родине ли милой
Я слыхал уж эти звуки?
Там, в ущелье каменистом
И кустарником обросшем,
В диком ельнике укрыт,
Атта Троль лежит в берлоге;
Он в кругу своей семьи
Отдыхает от тревоги
Бегства дикого, от плена
И публичных выступлений.
О, отрадное свиданье!
Он детей нашел в берлоге.
Где воспитывал их с Муммой:
Четырех сынков, двух дочек.
И старик свою охотно
Им рассказывает жизнь,
Сколько зрел людей, народов
И как много претерпел,
И рассказывает также
Об успехе несравненном,
Что своим искусством танцев
Он снискал среди людей.
Говорит, что стар и млад
Восхищались и дивились,
Как плясал он на базарах
Под сладчайший звук волынки.
И в особенности дамы,
Многоопытные в танцах,
Бурно так рукоплескали,
Так поглядывали нежно.
О, тщеславие артиста!
Ухмыляясь, грезит старый
О былом, когда являл он
Перед публикой талант.
Опьяненный вдохновеньем,
Он решает показать,
Что не жалкий хвастунишка,
А танцор он несравненный.
Поднимается внезапно
И стоит на задних лапах,
И танцует, как бывало,
Главный танец свой, гавот.
И, разинув пасти, молча
Созерцают медвежата,
Как занятно их родитель
Скачет в месячном сиянье.
«Человеческое право.
Кто его им даровал?
Разум, что ли? Но ведь он
Не поступит неразумно.
Люди, вы нас выше только
Тем, что кормитесь вареной
Или жареною пищей,
Мы ж свою едим сырьем.
Но конец один и тот же
Там и тут — и благородно
Не питанье: благороден
Тот, чье сердце благородно.
Люди, чем вы лучше нас?
Что и знанье и искусство
Применяете? Однако
Мы нисколько не глупее.
Разве нет собак ученых?
Разве лошадь не считает,
Как коммерции советник?
Плохо заяц барабанит?
А ослы не пишут критик?
Обезьяны не на сцене?
Разве есть артистка выше,
Чем батавская мартышка?
Люди, разве тем вы лучше,
Что возносите надменно
Вашу голову, хоть в ней
Мысли низкие таятся?
Люди, разве тем вы лучше,
Чем блестяща ваша шкура
И гладка? Но этим счастьем
Поделитесь со змеей».
Атта Троль стоит над краем,
На своей скале любимой,
И ревет он, одинокий,
В пропасть, в ветер полуночный:
«Да, медведь я. Я тот самый,
Вами прозванный косматым,
Косолапым Изегримом,
И еще бог знает как.
Да, медведь я. Я — тот самый,
Неуклюжая скотина,
Неотесанный предмет
Для смешков и шуток ваших!
Я — мишень острот, и я
То чудовище, которым
Вы стращаете под вечер
Непослушного ребенка.
Я — приправа шутовская
Ваших глупых бабьих сказок,
И кричу я это в пропасть,
В ваш презренный мир людской».
Горы, точно баядерки
Задремавшие, озябли;
Их туманные сорочки
Ветер утренний колышет.
Их разбудит лучезарный
Бог; последнюю одежду
С них сорвет он, озаряя
Их нагую красоту.
Рано утром я с Ласкаро
На медвежью встал охоту,
И к полудню мы добрались
До Испанского моста.
На мосту, посередине,
Сел испанец. Нищета
И в плаще его дырявом
И в глазах сквозила явно.
Он на старой мандолине
Тощим пальцем рвал струну;
Эхо резкое с насмешкой
Из ущелий отвечало.
Он над пропастью порою
Нагибался с громким смехом
И, бренча еще безумной,
Напевал слова такие:
«У меня поставлен в сердце
Золотой красивый столик,
И четыре золотые
Стульчика стоят кругом.
И на них уселись дамы —
Золотые стрелы в косах —
И играют в карты; всех
Их обыгрывает Клара.
Обыграет и смеется;
Ах, в моем ты сердце, Клара,
Будешь в выигрыше вечном,
Все ведь козыри — твои».
Идя дальше, говорил я
Самому себе: безумный
На мосту сидит, ведущем
Из одной страны в другую.
Что он — символ ли обмена
Мыслями двух этих стран?
Иль народа своего
Он безумный лист заглавный?
В бедной хижине рыбачьей
Возле озера Де Гобе
Мы нашли приют, и вместе —
Удивительных форелей.
В мягком кресле развалился
Старый, хворый перевозчик;
Как два ангела, за ним
Две племянницы ходили.
Помнил он старинных сказок
Очень много, между прочим, —
Как во время όно бились
С великанами медведи.
Великаны и медведи
Долго бились за господство
В этих скалах и долинах
До прихода человека.
Но зато, когда пришел он,
Убежали великаны,
Озадаченные; ибо
В головах их мало мозга.
Что касается медведей,
То теснит их человек,
И число их год от году
Уменьшается в горах.
«Так один, — старик промолвил, —
На земле теснит другого.
За уходом человека
Царство карликов настанет —
Этих умных человечков,
Что живут в подземных недрах
И копаются прилежно
В золотых богатствах шахт.
Сам я видел в лунном свете,
Как они глядят из норок,
Видел хитрые головки —
И пред будущим дрожал!
Ах, от денежной их мощи,
Я боюсь, и наши внуки
Побегут, как великаны,
Чтоб укрыться в небе моря».
В мрачной горной котловине
Воды озера глубоки.
Звезды, бледны и печальны,
Смотрят с неба. Ночь и тишь.
Ночь и тишь. Удары весел.
Точно плещущая тайна,
Челн плывет. И перевозчик
Руль племянницам доверил.
И гребут они. Во мраке
Озаряются звездами
Руки голые, глаза
Голубые и большие.
Солнце всходит. Золотые
Стрелы бьют в туман молочный,
Он, как раненый, алеет,
Испаряется в сверканье.
Наконец ясна победа
Торжествующего дня,
Он в слепительном величье
На вершины гор восходит.
Песни звонкие пернатых
Из сокрытых гнезд несутся,
Ароматы трав текут,
Как концерт благоуханный.
«Ты, Ласкаро! — так оратор
Восклицал и отирал
Пот с лица трехцветным шарфом. —
Ты, Ласкаро! Ты, Ласкаро!
Ты, что Францию избавил
И Испанию от Троля, —
Ты герой обеих наций,
Пиренейский Лафайет».
И Ласкаро, в восхищенье
От похвал официальных,
Покраснел и засмеялся
Про себя самодовольно.
В тот же день содрали шкуру
Атта Троля, с молотка
Продали. За сотню франков
Скорняку она досталась.
Тот ее отделал славно,
Красным бархатом роскошным
Всю подбил и перепродал
За двойную цену дальше.
Лишь из третьих рук Жюльетта
Наконец ее купила,
Чтоб в своей парижской спальне
Разостлать перед постелью.
О, как часто босиком
Ночью я стоял на бурой
Шкуре моего героя,
На останках Атта Троля,
И, охваченный тоскою,
Шиллера слова твердил:
«Должно в жизни сей погибнуть,
Чтобы в песне вечно жить...»
Ну а Мумма? Что же Мумма —
Женщина. Непостоянство
Имя ей. И, как фарфор,
Женщины бывают хрупки.
Разлученная судьбою
С благородным Атта Тролем,
Не скончалась Мумма с горя
И в уныние не впала.
Нет, жила она, как прежде,
Так же весело плясала
И у публики просила
Ежедневных одобрений.
Наконец она в Париже
Обрела в Jardin des Plantes
Место с полным пансионом,
С обеспеченьем до смерти.
Позапрошлым воскресеньем
Я ходил туда с Жюльеттой,
Объясняя ей природу
И животных, и растений,
Дромадеров и жирафов,
И больших ливанских кедров,
Раззолоченных фазанов,
Также зебр; и в разговоре
Наконец мы задержались
У перил глубокой ямы —
Резиденции медведей.
Боже, что я там увидел!
Там медведь сибирской тундры
С белоснежнейшею шерстью
Вел с медведицею черной
Страстно-нежную игру.
И медведица та — Мумма,
То — супруга Атта Троля.
Я узнал ее по блеску
Нежных, влажных глаз ее.
Ухмыляясь, негр какой-то
Подошел ко мне и молвил:
«Есть ли зрелище прекрасней,
Нежной ласки двух влюбленных?»
То последняя, быть может,
Песнь свободная, лесная,
Романтизма. Ей замолкнуть
В боевом пожаре дня.
День иной, иные птицы,
И у птиц иные песни.
Я любил бы их, быть может,
Если б мне другие уши...
|