L'esprit
de Paris
ДВОЕ ВЫШЛИ ИЗ ШКАФА...
миллион миров
Субъективность и недостроенность мира каждого литературного произведения подводит нас к мысли, что вокруг любого из них существует промежуточный мир-посредник.
Мир-посредник — иной мир, в его пространстве царят иные законы, он более подвижен и многолик, чем само произведение, и необходим для того, чтобы в результате бесконечного количества встреч с читателем исходный
текст достиг хотя бы минимальной цельности.
Он исполняет функцию мостика между иллюзией и реальностью. Этот мир не является ни полностью воображаемым, ни абсолютно реальным: в нем сталкиваются и перемешиваются обитатели обеих вселенных.
В промежуточном мире нет таких строгих законов, как в мире фантазий, подчиненном шаблонному, повторяющемуся сценарию, где условия поменять нельзя. В промежуточном пространстве субъект не обязательно занимает заранее назначенное ему место, в том смысле, что нет необходимости выбирать, кем он будет, Холмсом или Мориарти.
Его положение в этом мире часто неопределенно и переменчиво, а отношения с литературными персонажами могут оставаться двойственными. Но он, бесспорно, живет в этом мире и ощущает психологическое воздействие событий, которые там происходят.
Доверие читателя или главного героя может быть обмануто, Да и самого писателя тоже то и дело обманывают. На самом деле его собственное произведение неизбежно выходит у него из-под контроля, поскольку из-за своей неполной определенности оно при каждом прочтении дополняется субъективно и всякий раз — по-иному.
Поневоле задумаешься, не наделены ли персонажи, подобно нам самим, некой формой реального существования.
Рассуждение о возможности внелитературного существования литературных персонажей особенно актуально в приложении к Шерлоку Холмсу, который, в силу своей грандиозной известности, может служить образчиком того, как сложно иногда отделить реальных людей от выдуманных героев.
Сама мысль о том, что трудно провести границу между реальными личностями и воображаемыми персонажами, — очень древняя. Тома Павель в книге «Вселенная вымысла» прослеживает историю философских школ, которые, начиная с Античности, рассуждали о различиях, отделяющих мир реальности от мира вымышленного, и о возможности перехода из одного в другой.
Комментируя отрывок из «Записок Пиквикского клуба», Павель замечает, что, хотя читатель точно знает, что никакого мистера Пиквика не существует, тем не менее, когда мы знакомимся с посвященными ему текстами, нас охватывает всепобеждающее чувство реальности происходящего:
С этим чувством реальности, которое во многих отношениях тревожит нас своей странностью, сталкивается любой, кто пытается определить действительный статус литературных персонажей. Ведь именно в этом статусе и есть суть проблемы.
Персонажи не обитают в нашем мире, но, бесспорно, занимают в нем определенную нишу, охарактеризовать которую не так уж просто.
Сторонникам интеграции вымышленных персонажей, хотя бы и частичной, представляется бессмысленным множить границы между мирами и отрицать реальность литературных созданий.
В обществе, которое проявляет терпимость к различным меньшинствам, желательно как раз признать их легитимность, согласиться, что они являются частью нашего мира, — это, конечно, накладывает на персонажей определенные обязательства, приравнивая их к остальным его обитателям, но также дает им и права.
Устойчивую позицию по отношению к этим дискуссиям, уводящим порой в философские и лингвистические дебри, выработать непросто: иногда кажется, что такие сложные понятия, как «реальность» или «истинность», разные авторы вообще трактуют совершенно по-разному.
Но все же, по моему мнению, есть два веских аргумента в пользу интеграционистов и их терпимости к вымышленным персонажам.
Первый из агрументов — лингвистического толка. Он состоит в том, что сам язык не позволяет отмежевать реальных существ от вымышленных персонажей; следовательно, их объединение неизбежно, хотим мы этого или нет.
Причина кроется в насыщенности языка так называемыми «смешанными утверждениями». Это высказывания, которые кочуют из одного мира в другой и могут характеризовать как вымысел, так и реальность. Они позволяют вымышленным созданиям проникать в наш мир или, наоборот, впускают реальных персонажей и реальные объекты в мир литературы.
Иными словами, некоторые создания рождаются, проводят всю жизнь и умирают в одном из этих миров, но существуют также и многочисленные иммигранты: кто-то наносит короткий визит, а кто-то устраивается надолго.
И как ни прочны границы, как их ни укрепляй, невозможно запретить эти перемещения между мирами, которые происходят, заметим, в обоих направлениях.
Второй аргумент в поддержку интеграционистов — из области психологии. Суть в том, что вымышленные персонажи, может, и не наделены материальной реальностью, но, бесспорно, обладают реальностью психологической, а она, хотим мы того или нет, уже дает им право на существование.
Наше отношение к литературным персонажам — во всяком случае, к тем, что обладают для нас привлекательностью, — строится на эффекте отрицания. На уровне сознания мы вполне отдаем себе отчет в том, что этих персонажей «не существует», по крайней мере, они не существуют таким же образом, как обитатели реального мира.
Но все происходит совсем иначе на уровне бессознательного, которое не интересуется онтологическими различиями между мирами, зато учитывает воздействие литературных героев на нашу психику.
Любой психоаналитик знает, как сильно вымышленный персонаж и вероятная идентификация с ним могут повлиять на жизнь человека и даже подчинить себе эту жизнь, что иногда приводит к трагедиям.
Для других людей мы все, особенно если у нас с ними сложились отношения, которые в психоанализе называют переносом, — вымышленные персонажи.
«Реальные» люди воспринимаются нами через призму некоего «романа», в котором им отведены роли спасителей или чудовищ.
Кстати, многие из нас испытали на себе глубокое воздействие литературных героев, иногда такое сильное, что теряли способность отличать реальность от вымысла.
Это явление, убедительные иллюстрации к которому можно найти в «Дон Кихоте» или «Госпоже Бовари», показывает, что подсознание игнорирует эфемерность литературных персонажей, наделяя их такой же реальностью, как и обитателей нашего мира, а иногда и большей.
Граница между реальностью и вымыслом легко преодолима. И потому абсолютно бесполезно пытаться охранять границы между мирами: их все равно то и дело переходят, причем в обоих направлениях.
Не только нам самим иногда приходится проводить короткое или длительное время в вымышленном мире, но и его обитатели тоже иногда гостят у нас.
Литературные персонажи обладают определенной самостоятельностью. Они проявляют ее и в том мире, где живут, и в перемещениях между своим миром и нашим. Иначе говоря, мы не можем всецело управлять их действиями, причем у автора тут не больше полномочий, чем у читателей.
Сегодня трудно представить себе, какую бурную реакцию вызвала в Англии, да и за границей тоже, смерть Шерлока Холмса — это событие стало в истории литературы символом того, каким могуществом обладают вымышленные миры и насколько сложно отграничить их от мира реальности.
О кончине детектива стало известно еще до публикации «Последнего дела Холмса» в декабре 1893 года. Уже в ноябре некоторые газеты аннонсировали эту новость и вызвали у почитателей сыщика по всей планете сильную тревогу, которая смягчалась только надеждой, что писатель не решится на такой непоправимый шаг.
Когда об этом событии было объявлено во всеуслышание и выяснилось, что Конан Дойл выполнил свои обещания, рассерженные читатели завалили редакции газет письмами протеста, а журнал «Стренд», который публиковал рассказы Конан Дойла, оказался буквально наводнен посланиями от разгневанных поклонников.
Некоторые, в надежде повлиять на Конан Дойла, писали членам парламента или прямо принцу Уэльскому.
Сам Конан Дойл тоже получал письма с угрозами от негодуюших читателей и испытывал давление даже со стороны близких, начиная с собственной матери, которая умоляла его не убивать Холмса, — она уже давно боялась, что это произойдет, и даже подыскивала сыну сюжеты для рассказов, чтобы продлить сыщику жизнь.
Сообщение о смерти Шерлока Холмса вызвало массовую истерию. Некоторые читатели, не в силах справиться с отчаянием, ударялись в слезы прямо на улице. Рассказывают еще, что многие молодые люди, особенно в лондонском Сити, надевали черные повязки в знак траура.
Явно происходило нечто более серьезное, чем понятное огорчение публики оттого, что впредь она не сможет получать новые порции приключений известного сыщика. Это было сродни коллективному помешательству.
Как объяснить, что смерть вымышленного персонажа могла привести к таким последствиям? Остается предположить, что персонаж этот не является чистым порождением фантазии.
Для ряда читателей рассказов о Шерлоке Холмсе мир, где он живет в компании доктора Уотсона, не является стопроцентно вымышленным, а обладает реальностью.
Естественно, в большинстве случаев эта убежденность — бессознательная, и ее жертвы отлично знают, что Шерлока Холмса никогда не было на свете, и, не задумываясь, в таком духе и ответят на вопрос о реальности сыщика. Но дело обстоит иначе на бессознательном уровне, где некоторые вымышленные персонажи так укрепились, что там они на самом деле обретают реальность.
Психоанализ делает попытки истолковать подобный массовый траур — например, через понятие отождествления. Признаться в собственном отождествлении с литературным персонажем — значит констатировать, что на бессознательном уровне мы, надолго или не очень, становимся этим персонажем. В итоге, литературный герой оказывается идеализированным образом нас самих, показывая, какими мы бы хотели быть или какими нас хотели бы видеть другие.
Такое коллективное самоотождествление имеет место и в фанатичной толпе поклонников модных актеров или певцов. Субъект, погруженный в это состояние, способен на действия, которые он бы себе в другое время не позволил. Все происходит так, будто некоторые читатели предпочли поселиться в мире вымысла и уже не могут оттуда вырваться, не испытывая невыносимой боли.
Для многих почитателей Шерлока Холмса его смерть не просто означает прекращение удовольствия от чтения. Она становится грубым вторжением в их промежуточный мир, то есть в пространство обитания их внутренней сущности, которое является неотъемлемой частью их самих. И они испытывают настоящие страдания, которые, по-видимому, тем сильнее, чем больше их мир имеет общих территорий с другими читателями.
Это промежуточное пространство, по определению, является местом перехода. Оно позволяет обитателям «реального» мира, за невозможностью попасть в мир самого произведения, пробраться в некую вселенную, которая его продолжает. Читатели создают ее сами и могут там встретиться с персонажами из текста.
Именно это и происходит в описанной ситуации, когда читатели Конан Дойла, распрощавшись с реальностью, поселились в ином мире, откуда почувствовали себя изгнанными после гибели детектива.
Но не исключено, что движение происходит и во встречном направлении и этот же мостик мог когда-то послужить и вымышленным персонажам, чтобы покинуть вселенную, где они обычно были заключены, и попасть в наш мир.
Неполнота литературного мира — не абсолютна. Ее ограничивает вмешательство читателя.
Он заполняет — пусть не во всем, но хотя бы частично — лакуны текста.
Такое достраивание, в зависимости от конкретного читателя, может быть более или менее осознанным, более или менее точным — именно из-за этого, как только разговор выходит за рамки простой констатации общепризнанного, взаимопонимание между читателями одной и той же книги становится невозможным, ведь на самом деле они говорят о разных книгах.
Из-за этого процесса достраивания было бы утопией полагать, что существует некий канонический текст или просто единый для всех текст, на который проецируют себя разные читатели.
А если бы такой текст и существовал, мы, к сожалению, не смогли бы с ним взаимодействовать иначе как через призму субъективности.
Ведь сам читатель завершает произведение и дополняет, хоть и не навсегда, мир, который в нем открывается.
И при каждом прочтении делает это по-новому.
|