L'esprit
de Paris
ЛУЧШИЕ ДРУЗЬЯ БАБУШЕК
В первый день отпуска Лоуренса Мандерса разбудил донесшийся снизу голос бабушки:
— Дайте-ка из непросеянной. Ко мне на неделю приехал внук, он работает на Би-би-си. Сын моей дочки, леди Мандерс. Он белого хлеба не ест, это один из его бзиков.
Лоуренс крикнул из окна:
— Бабушка, я обожаю белый хлеб, а бзиков у меня вообще нет.
Сквозь разбегающиеся морщинки она послала ему лучезарную улыбку.
— Кричит из окна, — объяснила она булочнику.
— Ты меня разбудила, — сказал Лоуренс.
— Мой внук, — сообщила она булочнику. — Большой каравай непросеянного, и не забудьте прийти в среду.
Лоуренс посмотрелся в зеркало, произнес «Нужно вставать» и снова забрался в постель. Он дал себе еще семь минут.
По звукам, отчетливо проникавшим снизу сквозь потертые половицы, он представлял себе каждое бабушкино движение.
В свои семьдесят восемь Луиза Джепп все делала очень медленно, но с величайшей сосредоточенностью, как порой бывает с людьми, знающими, что они подшофе.
Звон стекла — пауза, звяканье — пауза: стол накрывался к завтраку. Она ходила между буфетной и жаркой кухонькой, и каблучки ее постукивали, как часы, у которых кончается завод. Шаркать она себе не позволяла.
Волосы у Луизы по-прежнему черные, хотя изрядно поредели. Она невысокая и, особенно если смотреть на нее сбоку, напоминает только что выкопанную сдвоенную картофелину: маленькая круглая голова — малый клубень, дородное тело — главный клубень, из-под коричневой юбки колоколом две тонкие ноги кажутся висящими корнями.
Лицо анфас имеет форму квадрата и сужается по краям наподобие призмы. Складки лица глубокие, они, верно, делались все заметнее, после того как бабушке исполнилось тридцать лет, и кажется, будто они прорезают кожу до самых костей.
А вот морщинки, наоборот, неглубокие, собираются на поверхности кожи, набегают и разбегаются как бесчисленные звездочки, когда она улыбается или удивляется.
У нее глубоко посаженные черные глаза, очень маленькие руки и ноги. Она носит очки без оправы. На ней коричневое платье, коричневый шерстяной жакет с золочеными пуговицами, а в ушах бриллиантовые сережки.
Муж Луизы умер, оставив ее без гроша, и за четыре года, что прошли с его смерти, она постепенно и в мелочах проявила непостижимую способность разживаться роскошными иноземными штучками.
Лоуренс оглядел ее с головы до ног — он поступал так со всеми без исключения, — потом запустил вилку в баночку и извлек нечто длинное, белое и замаринованное.
— Это что за диво?
— Рубцы, — ответила она, — пальчики оближешь.
Он привык к Луизиной стряпне — к рубцам, моллюскам, молокам и икре, к требухе, зобным и поджелудочным железам, птичьим потрошкам, к мозгам и желудкам жвачных животных.
Луиза готовила их неспешно, долго и разнообразно: шпарила, шинковала, томила и варила на медленном огне; все это требовало множества кастрюлек с рассолами, бесконечных выварок, маринадов, чисток и добавлений сахарного песка.
Она редко покупала нормальную вырезку или мясо на косточке и считала, что те, кто пренебрегает внутренними органами животных и моллюсками, сами не знают, что им на пользу.
В мистере Уэбстере с его сединой и темной морской курткой трудно опознать утреннего посетителя — торговца хлебом в песочного цвета комбинезоне.
Лоуренс был доволен собой: он установил личность мистера Уэбстера, чей возраст приближался к семидесяти пяти и который, судя по произношению, был родом из Суссекса. На нем были коричневые замшевые туфли десятого, по оценке Лоуренса, размера.
Мервин Хогарт был тощий и низкорослый. Кожа и волосы у него были песочно-линялого цвета. Луиза намазала ему маслом кусочек черного хлеба.
— Мервину нужно есть часто и понемногу, у него болезнь желудка, — объяснила Луиза.
Речь Хогарта-старшего выдает в нем искушенного столичного жителя, одному Богу ведомо, что он делает у Луизы и откуда знает ее настолько хорошо, что она обращается к нему по имени и в курсе его желудочных недомоганий.
Лоуренс отметил, что Хогарт-старший носит мешковатые фланелевые брюки и старый пиджак из рыжего твида и производит впечатление человека, который может себе позволить небрежность в одежде.
Его сын Эндрю с пухлыми алыми губами имел коренастую фигуру, крупное лицо и носил очки. У него были парализованы ноги.
— Вы живете в здешних краях? — спросил Лоуренс Эндрю.
Отец и сын ответили одновременно:
— О, нет, — сказал Мервин.
— О, да, — сказал Эндрю.
Луиза не выдержала и, хотя губы у нее оставались плотно сжатыми, испустила носом легкое ржание, будто пони. Мистер Уэбстер вздрогнул, словно это стены заговорили, и со звоном поставил чашку на блюдечко.
Хогарты поспешили исправить свой грубый промах и опять заговорили хором.
Мервин:
— Ну, большей частью мы живем в Лондоне.
Эндрю:
— Я хотел сказать, что больше времени мы проводим здесь.
Отец решил поддержать версию Эндрю и вяло закончил:
— А иногда ездим за границу.
Лоуренс поглядел на часы и поспешно сказал Эндрю:
— Пойдемте выпьем. До закрытия еще минут пятнадцать.
Мистер Уэбстер повернулся лицом к старой даме и произнес:
— Не думал, что вы позволите вашему внуку с нами встретиться. Насколько я понял, нынче вечером он должен был находиться в другом месте.
— Мой внук неспособен сообразить, что к чему, у него даже два и два не всегда четыре, — изрекла она с довольным видом.
«Я приехал вечером в воскресенье. Моя крошка-бабушка — великая женщина, я всегда это знал.
Я такое обнаружил!
Она возглавляет шайку.
Чем они занимаются — решительно не представляю, можно подумать, это коммунистические шпионы.
Трое мужчин. Отец и сын. Сын — калека, бедный парнишка.
Третий — довольно милый, смахивает на моряка торгового флота далеко не первой молодости. Питает к бабушке нежные чувства. Он хозяин местной пекарни и сам развозит клиентам хлеб.
Не знаю, насколько основательно замешана бабушка в дела шайки, но она у них точно главная. У нее водятся немалые деньги, по-моему, она забирает пенсию лишь для того, чтобы не вызывать подозрений.
Представляешь, где она хранит капитал? В хлебе. Засовывает бриллианты в хлеб.
Я не преувеличиваю. Я обнаружил буханку, непонятно зачем нарезанную с обоих концов, и с одного конца в ней были спрятаны алмазы.
Самые настоящие.
Я сперва не понял, что это такое, и осторожненько выковырял один из камушков. Без драгоценной оправы бриллианты смотрятся совсем по-другому.
Когда я увидел, что это такое, я засунул камень на прежнее место.
Бабушка, конечно, не знает, что я в курсе.
Правда, она прелесть?»
Луиза вытянула ящик кухонного шкафчика, достала оттуда сложенную белую скатерть и аккуратно расстелила на краю стола у окна.
Затем извлекла тонкую писчую бумагу и авторучку и написала послание из шести строчек.
Сложила листок и положила на шкафчик, а белую скатерть вернула на место.
Убрала авторучку и писчую бумагу, взяла листок и вышла в сад.
Села на скамейку и в безмолвии мягкого ноябрьского денька несколько раз тихо повторила:
— Гули, гу-ули!
Вскоре из высокой голубятни выпорхнул голубь и сел на скамейку рядом с Луизой.
Она скатала записку в крохотный свиток, засунула за ленточку на лапке серебристой птицы, погладила ей клюв смуглыми пальцами и отпустила.
Голубь взмыл в небо и повернул в сторону Лэдл-Сэндса.
Хелена успела воспользоваться отлучкой матери и проверить хлебницу.
Никаких бриллиантов в хлебе не обнаружилось, равно как и в жестянках с рисом, чаем и сахаром.
Не было их и в прочих укромных местах на полках маленькой кладовки, где Луиза также хранила снабженные аккуратными наклейками бутылки и банки с собственными заготовками, которые время от времени обновляла.
Стоял теплый, подернутый синеватой дымкой денек.
В самом начале третьего высокий подтянутый старик вошел в книжную лавку.
Барон Сток был один и ждал его.
— О, мистер Уэбстер, как вы пунктуальны, какая огромная любезность с вашей стороны предпринять эту поездку.
Прошу пройти прямо через зал во внутренние покои, да, во внутренние покои.
Когда кто-нибудь из немногих близких друзей заходил к Барону, он неизменно получал приглашение пройти во внутренние покои. Зато клиенты, коммивояжеры и книготорговцы не допускались дальше большого торгового зала.
Барон проявлял крайнюю щепетильность в отношении «внутренних покоев» — убогого, удобного и совершенно невзрачного помещения в задней части дома, где все было заставлено рассыпающимися штабелями книг и папок, за исключением «пятачка».
Тут на потертом красном ковре стояли три старых кресла, а посредине — иностранного вида гудящая керосиновая плита.
Допущенным во «внутренние покои» и знающим привычки Барона следовало, прежде чем сесть, подождать, чтобы он прикрыл газетой сиденье каждого кресла.
Когда дни становились короче, Барон зажигал на письменном столике керосиновую лампу: во «внутренних покоях» не было электричества.
«Не хватало мне только, — говорил Барон, — пустить сюда электриков со всем их грязным хозяйством».
— Ну вот, — произнес Барон, усадив мистера Уэбстера на чистый газетный лист. — Как поживает миссис Джепп?
— Миссис Джепп выразила большое желание, чтобы вы съели эти селедочные молоки, — ответил мистер Уэбстер. — Она поручила сказать, что они очень питательные.
— Обязательно съем, — ответил Барон. — Обязательно.
Он засунул баночку в портфель, двумя поворотами ключа открыл ящик письменного стола, выдвинул и достал пачку незаполненных векселей. Пересчитал.
Извлек вторую и тоже пересчитал, затем третью.
Из четвертой пачки он отсчитал несколько векселей и распределил их по трем первым пачкам.
Остаток четвертой пачки он вернул в ящик, задвинул, закрыл на замок и передал пачки мистеру Уэбстеру. Затем заполнил и вручил ему же три чека.
После ухода милейшего старика Уэбстера Барон закрыл лавку и пошел домой, прихватив Луизину баночку с селедочными молоками.
Дома он открыл баночку, вывалил содержимое на блюдо и окинул взглядом влажные белые слои рыбьих зародышей.
Вооружившись ножом, он принялся отделять молоки одну от другой, бережно извлекая заложенные между ними маленькие катышки белой вощеной бумаги.
Закончив с этим, он выложил бумажные «пилюльки» на блюдечко, расположился перед камином и принялся их разворачивать.
Бриллианты были восхитительны...
|