L'esprit
de Paris
ВРЕМЯ ЖИЗНИ
И ЖИЗНЬ ВРЕМЕНИ
В нас существуют, по меньшей мере, два времени: общее и личное, которое иногда противостоит общему. Общее время — это время коллективное, которое оказывает постоянное давление на жизнь людей, это время работы и приема у стоматолога.
Вспомним, что в дни восстания лионских ткачей в 1831 году первое, что они сделали, — захватили городские часы. Они тут же вычислили своего настоящего врага.
Складывается впечатление, что все в жизни сговорилось обглодать наше личное время до такой степени, чтобы у нас больше не осталось пространства для мечты.
Память существует только благодаря нашей странной навязчивой идее, желанию создать время личное, почти собственное, внутри времени коллективного.
Как людям, так и странам свойственно стремление подчеркнуть свою уникальность. А поскольку все мы хотим быть особенными, хотя события, которые нас формируют, часто аналогичны, мы — каждый по-своему — пытаемся проторить свой тайный путь в дебрях времени.
Так, мы загромождаем календарь важными событиями, именинами, памятными днями, праздниками, посвященными святым или героям, игнорируя неудачи и грустные моменты.
И причина этого кроется в том, что мы испытываем панический страх перед хищником, пожирающим людей с незапамятных времен и который даже не удосуживается показать нам себя.
Незримое время пугает нас больше, чем бесконечное, но отчетливо видимое пространство. Как Мальчик-с-пальчик из сказки, мы оставляем в страшном лесу жизни белые камешки, которые помогут нам найти путь назад, как если бы время можно было повернуть вспять.
Большая часть нашей энергии растрачивается на кропотливую работу по созданию этого пути. Мы испытываем ужас при мысли, что можем заблудиться в лабиринте времени, не зная, что мы уже давно потерялись в нем.
Зачем отмечать путь, по которому мы уже никогда не пройдем вновь?
Бесполезное занятие, ведь достаточно поймать прямой и невозмутимый взгляд, которым корова смотрит на человека, чтобы понять, что в мире животных нас не всегда воспринимают всерьез.
Мы одиноки в этой одержимости собственной исключительностью. Мы не можем свыкнуться с мыслью, что наша жизнь не более значима, чем жизнь коровы или дерева.
Мы любой ценой хотим добиться, чтобы о нас помнили после того, как мы умрем. И похоже, ради этого мы готовы поубивать половину современников.
Вот она, идея бессмертия. К бессмертию стремились Александр Македонский, Наполеон Бонапарт, Чингисхан, Пол Пот, Мао, Гитлер, и этот список можно продолжить.
И мы верим в связь поколений, которая на самом деле — лишь метафора времени, и надеемся, что наш образ не исчезнет слишком быстро из коллективной памяти.
Великим мира сего эта задача по плечу, поскольку в их честь называют улицы и станции метро, о них пишут в книгах по истории. Но для рядовых людей все это не так очевидно.
Мы верим, что семья сохранит теплые воспоминания о нас. Но люди чересчур заняты и не могут постоянно помнить о нас.
Выходит, проблема не в смерти, а в жестоком и неумолимом времени, которое память робко пытается умилостивить.
Но существует и другое время, более свободное, координаты которого я должен сохранить в секрете, чтобы никто не превратил его в предмет торга.
Это то неуловимое время, которое складывается из чудесных мгновений нашей жизни: это миг, когда мы впервые увидели море, луну или огромное звездное небо, это рождение первого желания, путешествие во сне, конский галоп, полет стрекозы с шелковистыми крыльями...
Запах земли после короткого тропического ливня, первое любимое вами лицо после лица вашей матери, воздушный змей, нить которого растворилась в небе, огромные черные глаза девочки в желтом платье...
Бесконечный день, проведенный за ловлей раков вместе с вашими братьями, запах копченой кукурузы в начале отпуска, красный велосипед, прислоненный к стене...
Ночь, когда вы лежите под одеялом и вас лихорадочно трясет оттого, что вы слишком много думали о вашей юной соседке, и эта радость снова увидеть ее утром — настолько сильная, что колет в груди слева.
Именно ностальгия по всем этим восхитительным мгновениям вызывает в нас грусть, которую мы храним, подобно самородку, на дне нашего кармана.
Было время, когда жизнь представлялась горой, на которую нужно взобраться как можно быстрее, в волнении предвкушая увидеть с вершины пейзаж, открывающийся со стороны другого склона.
Но, поднявшись, мы тут же понимаем, что попались в ловушку, что все тайны разгаданы и мы больше не испытываем никакого удовольствия от спуска.
Напрасно мы стремимся объяснить тем, кто следует за нами, что им не нужно спешить. Точно так же глупо бежать к своему собственному концу.
Я призываю всех: сбавьте темп. Ведь на самом деле чудо заключается в том, чтобы наконец, не спеша, по-настоящему насладиться пейзажем и проявить интерес к чему-то еще, кроме нас самих.
Позволить этому грандиозному зрелищу мира, со всеми этими деревьями, людьми, чувствами, со всем тем, что взволнованно трепещет вокруг нас в этот самый момент, поглотить нас.
Но для того чтобы ощутить нечто подобное, нужно замедлиться.
Я не думаю, что сбавлять темп необходимо всем, ведь иначе мы потеряли бы неотъемлемый элемент жизни — скорость, это сумасшествие, которое заставляет нас полагать, будто все те, кто не живут в одном ритме с нами, ведут жизнь серую и неинтересную.
Я вспоминаю бесконечно долгий день на террасе дома в Пети-Гоав со своей бабушкой. Нам нечем было заняться в течение трех часов: она потягивала из чашки кофе, а я наблюдал за муравьями, поедавшими мертвую бабочку.
И вот мимо нас, даже не притормозив, пролетает пыльная машина со столичным номером. Я поймал на себе сочувственный взгляд женщины, сидевшей впереди.
Казалось, она недоумевала: какое удовольствие может заключаться в жизни, где нет ни кино, ни телевизора, ни театра, ни современных танцев, ни литературных фестивалей, ни путешествий, ни революций?
Что ж, остается сама жизнь.
В то время я был настолько поглощен своим детством, что не замечал нехватки всех этих новомодных безделушек.
Женщина, сидевшая в пыльной машине, не уловила, что на этой маленькой террасе разыгрывался спектакль не менее увлекательный, чем тот, который можно увидеть в большом городе.
Я наблюдал за муравьями, в то время как моя бабушка присматривала за мной. Я чувствовал себя под защитой ее доброй улыбки.
Машина могла следовать своим путем, я не знаю в каком направлении.
Эта сцена остается в моей памяти, как яркая вспышка: бабушка и ее внук в бесконечном лете детства. Все, что мы делали в тот день, было хорошо.
Такое впечатление, что из-за возросшего количества гаджетов и чрезмерного внимания к зрелищам общество все больше удаляется от простой жизни.
Борхес рассказывает, что хитроумный Улисс, вернувшись из странствия по Средиземноморью, где повидал великолепные царства и познал исключительные удовольствия, заливается слезами, оказавшись на родине, «зеленой и скромной Итаке».
Ведь невозможно вырвать из сердца человека его детство, его мечты, небо, усыпанное звездами, и круглую луну.
У каждого из нас, каким бы он ни был, есть подобные драгоценности. Эти сокровища не принадлежат никому и напоминают о себе лишь в исключительных ситуациях.
Ребенок из африканской деревни, где нет электричества, видит на небе больше звезд, чем ребенок, живущий в другом месте. Чем меньше искусственного освещения, тем ярче луна. Если Париж считается сияющим городом, то лишь потому, что фонари заменили собой звезды.
В былые времена, вплоть до середины прошлого столетия, ребенок мог мечтать о том, чтобы отправиться в плавание на первом же приставшем в гавани корабле. Романы рассказывали о юнгах, которые смело шли навстречу бурям и возвращались домой с серьезными лицами, обветренными и загорелыми, пропитанными морской солью и с печатью тяжелой корабельной работы.
Мы мечтали о путешествиях, и даже глаза ребенка всегда были глубоко синими. А в комнате у нас висела большая карта, которая пестрела цветными булавками: мы втыкали их в отметки городов, где хотели бы побывать.
В нас жила страстная жажда приключений. Каждую ночь комната превращалась в корабль, и мы плыли куда-то.
А позже узнавали себя в строках Бодлера:
Для отрока, в ночи глядящего эстампы,
За каждым валом — даль, за каждой далью — вал.
Как этот мир велик в лучах настольной лампы!
Ах, в памяти очах — как бесконечно мал!
|