Art--Express
ЛЮМЬЕРЫ
или
ИГРА СВЕТА
Влияет ли фамилия на судьбу человека?
Наверное, да, если речь идет о представителях аристократии. Потомки князей и герцогов, даже если их титулы давно утратили всякую ценность, часто оказываются «у руля» общества.
Иное дело, когда род — не княжеский, однако фамилия — просто замечательная. Что тогда?
В этом случае решающим фактором выступает уже не генетика, а энергия, воплощённая в слове.
От многократного повторения слово становится волшебным — оно начинает творить чудеса.
«Люмьер» означает «свет». В этом имени соединилось всё: скорость, новаторство, тяга к красоте, жажда перемен…
А ещё люмьерами называли философов-просветителей семнадцатого-восемнадцатого веков. В их числе — Спиноза и Ньютон. Как в такой компании не стать мыслителями и изобретателями?
Вот вам и сумма слагаемых: свет электрический в корне изменил быт людей, а свет кинопроекторов братьев Люмьер «зажёг» всемирную культурную революцию.
Но прежде, чем это случится, давайте перемотаем плёнку от конца фильма к самому-самому началу.
Год 1861. Молодой художник из провинции, Антуан Люмьер приезжает в Париж.
Юноша ищет себя и его, конечно же, тянет в столицу — ведь «свет»-то там!
Что он умеет? Ну, например, может вывеску для магазина сделать.
Увы, таких мастеров в Париже навалом — особым спросом услуги пришельца с громкой фамилией не пользуются.
Но парню всё-таки повезло. Город-свет дал человеку-свету нечто гораздо большее, чем деньги: он подарил встречу с девушкой, которая станет женой Антуана Люмьера и родит ему шестерых детей.
Жанна, хоть и парижанка, но кровей незнатных. Зато руки у нее золотые: она и портниха, и прачка. Умеет содержать дом в полном порядке. Не чужда наукам и искусствам. Любознательна и разумна. Мечта, одним словом!
Едва обвенчавшись, супружеская чета принимает первое мудрое решение: в столицу следует ехать за славой, а себя проще — и значительно дешевле — искать в провинции.
Они покидают Париж и выбирают в качестве места жительства восток Франции, неподалёку от границы со Швейцарией. Сначала Доль, а потом — Безансон, где рождаются старшие дети.
Чудная холмистая местность и свежий воздух способствуют вдохновению. Антуан увлекается новым видом искусства — фотографией.
Это ж буквально «рисование при помощи света». Ну как человек с фамилией Люмьер может остаться безучастным?!
Впрочем, небо судьбы не так уж безоблачно. У Франции начинают портиться отношения с Германией. Назревает война. В поисках мирного уголка семья переезжает в Лион.
Смена обстановки идет на пользу всем. Глава семейства, освоивший уже все премудрости фотографии, открывает ателье в самом центре города. От богатых клиентов нет отбоя. Ну а дети в одночасье прославившегося мастера, могут учиться в самой лучшей школе, у знаменитых профессоров.
Дела у Антуана Люмьера идут так хорошо, что начинает не хватать материала для изготовления портретов.
В ту пору фотографии делались на стеклянных пластинах, которые непосредственно перед съёмкой покрывали специальной светочувствительной эмульсией.
Чтобы всегда иметь запас фотопластин, решено открыть мастерскую по резке и обработке стекла. Так художник становится промышленником.
Однако свет — это движение. Достигнутого семейству Люмьер недостаточно, им хочется большего.
Ведь можно же, к примеру, усовершенствовать технологию обработки пластин… Вот тут-то в игру и вступают старшие сыновья.
Семнадцатилетний Луи Люмьер силен в химии. Он придумывает новую фотоэмульсию — на основе желатина и бромида серебра.
Сухой желатин хранится сколь угодно долго. А использовать фотопластины можно сразу же — без всякой подготовки.
Такой продукт не только самим нужен — его и в продажу пустить не стыдно!
Маленькая стекольная мастерская превращается в огромную фабрику, где денно и нощно кипит производство.
Спрос настолько велик, что юный изобретатель, кажется, уже не очень-то рад успеху: ему и его одиннадцатилетней сестрёнке приходится выходить на работу в пять утра и трудиться почти до полуночи. То, что они — дети хозяина, ничего не меняет: производство-то семейное!
18 000 фотопластин в день… Ритм — бешеный. Условия труда — нечеловеческие.
Работа идет в полной темноте, чтобы не повредить чувствительный к свету материал. Только тусклые красные лампочки помогают горемыкам, окунающим стеклянные пластины в эмульсию, различать контуры соседей.
Красные лампы бромиду серебра не вредят, но они губительны для людей. У сотрудников фабрики начинает портиться зрение, а руки покрываются аллергической сыпью.
Луи приходится переквалифицироваться из химика в механика, чтобы автоматизировать производство. Потом он придумывает еще и униформу — костюм из специальной ткани, полностью закрывающий тело, чтобы свести до минимума контакт с ядовитыми веществами.
Благодаря этим усовершенствованиям, фабрика расширяется. И вот уже ежедневный счет пластин идет на миллионы: 4 800 000, 15 000 000…
Поистине, такую скорость можно сравнить разве что со скоростью света…
Меж тем Люмьер-старший стремится к новым горизонтам.
Он побывал в Париже, где наблюдал парочку модных аттракционов. Движущиеся картинки, ожившие фотографии, автоматически сменяющие друг друга рисунки.
Подвал одного из парижских кафе был оснащён аппаратами для индивидуального просмотра «фильмов» — так всемирно известный гений, Томас Эдисон — изобретатель телефона, телеграфа и фонографа — назвал свое очередное творение.
Фильмы представляли собой последовательность фотографий. Но напечатаны они были не на стекле, и даже не на бумаге, а на совершенно новом материале — плёнке из нитроцеллюлозы.
Одновременно тонкая, гибкая и прочная — пленка была свернута в бобины, стремительное вращение которых и оживляло фотографии.
Жаль только, что окошечко для просмотра у кинетоскопа было совсем крошечным: наслаждаться эдисоновскими фильмами можно было только в одиночку.
Зато чуть поодаль, в музее, развлекались коллективно. Там знаменитый художник Эмиль Рейно, создатель «Оптического театра» показывал на большом экране первые мультики — движущиеся картинки, нарисованные на такой же прозрачной ленте, что и фильмы.
Новшество так зачаровало Антуана Люмьера, что он умудрился даже добыть кусочек заветной плёнки. Правда, очень маленький, потому как Эдисон, предусмотрительно запатентовавший свое изобретение и все его ингредиенты, категорически запретил продавать и уж тем более дарить драгоценный материал потенциальным конкурентам.
Вернувшись в Лион, глава семейства озадачивает сыновей созданием суперкиноаппарата — лучше эдисоновского и шикарнее, чем у Рейно.
То, что парням из провинции предстоит догнать и перегнать гения мировой величины, его нисколько не смущает: привыкшим к скорости света Люмьерам такое не впервой.
Чудо техники должно было соединить в себе функции камеры и проектора, способного показывать отснятый материал на большом экране. При этом использовать запатентованные Эдисоном технологии было нельзя — следовало изобрести что-то своё.
Первым за дело взялся самый старший из братьев Люмьер — Огюст. Он не был инженером, увлекался, скорее, биологией и медициной, однако оспаривать отцовские просьбы в семействе, не знающем преград, было не принято.
Чтобы лучше разобраться в проблеме, Огюст заручился помощью настоящего механика, Шарля Муассона — очень хорошего специалиста. Но как ни старался тандем, ничего не вышло — превзойти Эдисона не удалось.
Луи был на два года младше Огюста. И разумеется, как все Люмьеры, он не мог допустить, чтобы неудача старшего брата стала поражением целой семьи.
Эстафетная палочка изобретений перешла в руки Луи.
Главная трудность в конструкции киноаппарата заключалась в том, как заставить пленку равномерно двигаться. Луи думал об этом постоянно: во время обеда, на прогулке, наблюдая за тем, как мама, знатная рукодельница, что-то шьет на машинке.
Машинка была большая, с ножным приводом. Плавно покачивалась педаль, степенно вращался вал, волны ткани бежали вперед сами, без малейших усилий…
И однажды Луи осенило: швейная машинка!
«Дай-ка я посмотрю, как эта штука устроена», - сказал он матери. А через некоторое время газета «Республиканский Лион» с гордостью сообщала: «Братья Люмьер работают над созданием нового кинетографа, не менее замечательного чем тот, что изобретен Эдисоном. И горожане очень скоро смогут увидеть его в действии».
«Кинетоскоп», «кинетограф»… Нет, это слишком по-эдисоновски. Название следует изменить.
Пусть будет не «кино», а «синема», тогда аппарат станет «синематографом».
Впрочем, уточнение названия — всего лишь малая часть хлопот, последовавших за изобретением. Чтобы продемонстрировать аппарат, нужны были фильмы. Луи Люмьер превращается в кинооператора, а Огюст становится актёром.
Кормление ребенка, рыбалка в аквариуме, купание в море… Сюжеты первых коротеньких фильмов, длившихся около минуты, уже намечают будущее разделение киножанров.
Темы семьи и любви заложат фундамент мелодрамы. Репортажи о выходе рабочих с фабрики Люмьер или об открытии Лионского конгресса фотографии трансформируются в документалистику. Ну а «Политый поливальщик» станет образцом комедии.
Вслед за гонкой киносъемок начинается марафон презентаций. Синематограф показывают учёным и фотографам, промышленникам, торговцам и просто богатым людям. Затем двери залов открывают для всех желающих.
Лион, Париж, Брюссель, Монреаль, Нью-Йорк… Фамилия Люмьер всюду вызывает фурор. Залы полны народу. На продажах входных билетов зарабатываются целые состояния.
Лишь один человек не рад победоносному наступлению технического прогресса. Это Томас Эдисон. Он заявляет, что первым изобрел кинетоскоп и, руководствуясь лозунгом «Америка — для американцев», требует полного запрета синематографа в Соединённых Штатах.
Свет уступает место тени… Ещё в течение нескольких лет фабрика Люмьер занималась производством киноаппаратов, а потом от проекта отказались.
Почему? Да просто стало неинтересно.
Трудные поиски, невероятные изобретения, головокружительные творческие эксперименты и дерзкие презентации были уже позади.
В первые годы существования синематографа было снято несколько тысяч фильмов, открыты правила гармоничного построения кадра, найдены способы передачи движения и объема, придуман тревеллинг — съемка камерой, установленной на платформе поезда, автомобиля или дирижабля.
Обнаружены способы ускорить время или повернуть его вспять при помощи движения пленки задом-наперёд.
Изобретена портативная кино-фотолаборатория, благодаря которой синематограф мог запечатлеть красоту даже самых труднодоступных уголков планеты.
Увековечены христианские праздники, военные манёвры и визиты коронованных особ.
Что же теперь? Повторение равносильно остановке, а свет без движения немыслим…
Луи Люмьер предпочёл сосредоточиться на разработке технологии цветной фотографии. А ещё он трудился над воплощением в жизнь фотографии объёмной и даже пытался создать объёмное кино. Огюст же вплотную занялся биологией и медициной: лечил туберкулёз, аллергию и рак, исследовал иммунитет, искал рецепт вечной молодости.
Но всё это осталось за кадром: при упоминании фамилии Люмьер публика упорно называет братьев основателями кинематографа. Бедный Эдисон…
Только отчего же всемирно известный и, безусловно, очень талантливый изобретатель оказался в этой истории такой тёмной фигурой — жадной, завистливой, склочной?
Наверное, дело в чрезмерной серьёзности американца.
«Гений — это один процент вдохновения и девяносто девять процентов пота», - часто повторял Эдисон. Он шёл к цели через упорство и страдание. А у Люмьеров на сей счет было особое мнение.
Бесчисленными патентами, судебными исками и громкими заявлениями Томас Эдисон доказывал свою правоту. А Луи Люмьер всего лишь хотел доставить удовольствие публике, продемонстрировав, как легко, просто и приятно пользоваться его аппаратом и какие забавные при этом получаются фильмы.
Для Люмьеров синематограф был одной из многочисленных авантюр, но отнюдь не поводом для борьбы на жизнь или на смерть.
А может, как раз этому Эдисон и завидовал?
Той солнечной лёгкости, с которой парни из французской провинции брались за разрешение невыполнимых задач мирового масштаба. Безусловной готовности переносить тяготы, через которые нужно пройти для достижения желаемого результата. Невероятной скорости и колоссальной трудоспособности.
А ещё — незлобивости с которой они отступали, когда вдохновение иссякало.
Секрет успеха братьев Люмьер заключался в том, чтобы просто радоваться жизни.
Ведь она — не что иное, как игра света…
|