L'esprit
de Paris
РУССКИЙ ПАРИЖ:
таксисты
Когда нет ни сил, ни времени двинуться в далекое странствие по Франции и по свету, я иду погулять по своему 13-му округу Парижа, неподалеку от дома, и почти всегда набредаю на что-нибудь забавное, а порой — даже волнующее, хотя не стану хвастать: наш 13-й далеко не самый живописный округ левобережного Парижа. И все же…
Вот совсем недавно, бредя на запад от площади Италии по бульвару Огюста Бланки, я свернул влево на улицу Барро, где, по моим сведениям, должен был находиться один причудливой архитектуры жилой дом, однако, не доходя улицы Давьель, заглянул в подъезд ничем не примечательного дома, куда мне посоветовал зайти какой-то благожелательный и разговорчивый бородатый француз.
Честно говоря, следуя этому совету, я не ожидал увидеть в том подъезде, куда он помог мне войти, ничего особенно интересного, но, поднявшись на второй этаж, убедился, что бородатый француз был прав: место действительно необычное.
На обширной террасе, повернутые окнами к красивой эспланаде, стояли два ряда крошечных острокрыших лачуг, а за эспланадой открывался вид на старое русло реки Бьевр и целую вереницу прелестных домиков, стилизованных то ли под Эльзас, то ли под Германию.
Другой мир, да и только, иной Париж!
Какая-то пожилая дама, по всей вероятности консьержка, остановилась, взглянула на меня вопросительно, и я спросил у нее, что это за лачуги. Ответ ее был для меня по меньшей мере неожиданным.
— Ах это, — сказала она, — это маленькая Россия.
— Так уж и Россия... — проговорил я оторопело. — А отчего Россия?
— Русских тут жило много, — объяснила она. — Шоферы такси. А ниже, под нами, тут находился их гараж. Так что на террасе их транспортная фирма им жилье построила. Ничего, жить было можно... А там, внизу, перед нами — это маленький Эльзас. Дешевое жилье…
Я стоял молча, обдумывая ее сообщение.
Итак, я попал в былое гнездо русских таксистов.
Самая русская профессия в Париже между войнами. И на кого ж было обучиться офицеру, не имевшему гражданской профессии, чтоб заработать кусок хлеба. На шофера, конечно, на таксиста.
Сколько их было, русских таксистов в Париже? До войны тысячи три. После войны, к 1945-му, осталось не больше половины. Мне вспоминались лица одних, мемуары других, стихи и рассказы третьих.
Замечательный эмигрантский прозаик Гайто Газданов, соперник самого Набокова, чуть не четверть века крутил в Париже баранку — с 1928-го аж до самого 1952-го. Его книга «Ночные дороги» — книга таксиста: в ней ночной город, горожане, сам автор, болеющий бедами человечества, ищущий выхода из тупика.
Поиски осуществления идей человеческого братства, путей самосовершенствования привели Газданова по следам его друга Михаила Осоргина в братство «вольных каменщиков», к масонам…
Только после войны, когда стали чаще выходить и переводиться книги Газданова, когда его взяли работать на радио «Свобода», стареющий писатель смог оставить шоферскую работу.
Мне вспомнился также муж певицы Наташи Кедровой, инженер-химик и певец Малинин. На жизнь-то все равно приходилось зарабатывать за баранкой.
Вспомнилось, что у дочери протоиерея Сергия Булгакова, у подруги Марины Цветаевой Муны Булгаковой, муж тоже шоферил. Это он-то и вывез из Парижа Сергея Эфрона, который спасался бегством от французской полиции и по дороге на Гавр выпрыгнул из машины, чтобы запутать следы. Лучше бы не спасался — может, остался бы жив и не сгубил семью.
Был еще один совершенно фантастический таксист — князь Юрий Алексеевич Ширинский-Шихматов, монархист, бывший кавалергард, сын обер-прокурора Святейшего Синода.
На стоянке по ночам он жадно читал, положив на баранку книгу, при свете ночного фонаря. Он искал путей для России, для эмиграции, искал их на крайнем правом фланге, иногда видел их в фашизме.
Такой вот был кавалергард-таксист, растивший сына эсера Савинкова и издававший свой собственный журнал. В войну он заступился в немецком лагере за товарища и был насмерть забит эсэсовцами…
В романе Бориса Поплавского «Аполлон Безобразов» есть совершенно замечательный герой — русский таксист, или, как представляет его автор, «эмигрант, шофер, офицер, пролетарий». Вот его монолог:
«— Это вы смеетесь, но вот послушайте, я вам расскажу...
Подходит ко мне жёном. Садится в вуатюру. О ла-ла! думаю.
Ну везу, значит. Везу целый час. Ого-го, уже на счетчике 27 франков.
Остановился, он ничего. Я, значит, его за манишку, плати, сукин сын. А он мне русским голосом отвечает: “Я, братишечка, вовсе застрелиться хочу, да все духу не хватает, потому, мол, и счетчик такой”.
Плачет, и револьвер при нем.
Ну, я, значит, револьвер арестовал, а его в бистро.
Ну, значит, выпили, то, другое, о Бизерте поговорили. Он, оказывается, наш подводник с “Тюленя”. То, другое...
Опять за машину не заплатил.
...Ну хватит. Давайте лучше споем что-нибудь.
Он поет...
Высоко выставив свою шоферскую грудь, широко расставив свои шоферские, кавалерийские ноженьки... Честно поет.
Голосу у него, конечно, никакого, но громко зато поет, на самые верхи залезает.
Честно поет, широко и антимузыкально, гражданственно и по-разбойничьему тоже.
Ты прошла, как сон,
Как гитары звон,
Ты прошла, моя
Ненаглядная.
Пой, светик, не стыдись, бодрый эмигрантский шофер, офицер, пролетарий, христианин, мистик, большевик, и не впрямь ли мы восстали от глубокой печали, улыбнулись, очнулись, вернулись к добродушию…
Наглая и добродушная, добрая и свирепая, лихая Россия, шоферская, зарубежная.
Либерте, фратерните, карт д’идантите.
Ситроеновская, непобедимая, пролетарско-офицерская, анархически-церковная.
И похоронным пением звучит цыганочка, и яблочко катится в ней, и слышится свист бронепоезда.
И снова шумит граммофон, и, мягко шевеля ногами, народ богоносец и рогоносец поднимается с диванов, а ты, железная шоферская лошадка, спокойно стой и не фыркай под дождем, ибо и до половины еще не дошло выпивалище, не доспело игрище, не дозудело блудилище, и не время еще зигзаги по улицам выписывать, развозя утомленных алкоголем, кубарем проноситься по перекресткам, провожаемой заливистыми свистками полиции».
Такие вот строки из романа Бориса Поплавского пришли мне на память на шоферской террасе «Маленькой России» близ моего дома в 13-м округе Парижа…
И вдруг меня осенило: да оно ведь здесь и происходило, это «гульбище», в одной из здешних шоферских лачуг, как же я сразу не догадался!
Ну да, конечно же, ведь здесь он и жил, Борис Поплавский, самый знаменитый поэт «незамеченного поколения», человек стихийно талантливый, ищущий, беспокойный.
Его стихи в эмиграции знали наизусть, их пели, переписывали в тетрадку. Его ревниво и упоенно цитировал язвительный Сирин Набоков.
Борис Поплавский терзался поисками Бога, он много читал и думал, он искал истину, этот молодой атлет в странном дорожном костюме и неизменных темных очках.
Он был боксер, спортсмен, и вдруг — смерть в тридцать два года.
Случайность, убийство, самоубийство?
Помню, как в Москве я познакомился лет двадцать назад с пожилой симпатичной дамой, жившей в одном из сретенских переулков. Я знал, что она когда-то жила в Париже, потом вернулась в Союз и, как многие «возвращенцы», много лет провела в сталинских лагерях.
Позднее я узнал, что эта Наталья Ивановна была невестой Поплавского. Она выжила в лагерях, потом поселилась в Москве, близ моего прежнего дома, была веселой, бодрой, обаятельной, даже ездила во Францию в гости.
А он погиб в мирном Париже.
Как разгадать замысел судьбы?
Русская эмигрантская колония была потрясена тогда этой смертью. Наперебой говорили и писали о нищете и непризнанности молодых литераторов, обвиняли друг друга в равнодушии.
В этом домике перебывали в те осенние дни 1935 года многие. Искали разгадку неожиданной смерти.
Но обшарпанная, ситроеновская «Маленькая Россия» молчала, храня страшную тайну...
|