L'esprit
de Paris
БЫЛА ТЕБЕ ЛЮБИМАЯ, А СТАЛА МНЕ ЖЕНА...
нищенка с Моста Искусств
В человеческом голосе заключено нечто такое, что подсказывает нам — еще до того, как мы увидим лицо и глаза говорящего, узнаем его общественное положение, — в каком тоне следует дать ответ.
Какое гигантское различие не только по форме, но и по звучанию речи между образованным и необразованным сословием, а ведь звуки голоса той девушки были в высшей степени мягки и нежны, и часто в кратких ответах чувствовалась вся ее душа!
Целый день эти мысли не оставляли меня, и даже вечером, когда я находился в окружении блестящих светских дам, рядом со мною была нищенка в черной шляпке, под зеленой вуалью и в скромной одежде.
Позже я досадовал на собственную глупость и корил себя за то, что смогу увидеть девушку только спустя восемь дней.
Я считал часы до следующей пятницы, и мне казалось, будто ни в одной из столиц мира, чьи названия приводят в трепет сердца тамошних жителей, нет более ничего интересного для меня, кроме нищенки с Моста Искусств.
Мы с Фальднером жили на площади Победы, и обычно возвращались домой по Мосту Искусств, чтобы пересечь Лувр, точнее, тамошнюю площадь, а не идти кружным путем по боковым улочкам.
В один из таких вечеров, а могло статься, что одиннадцать уже пробило, когда немного моросило и дул очень холодный и пронизывающий ветер, особенно заметный вблизи реки, мы шли, как всегда, от набережной по Мосту Искусств в направлении Лувра.
Мост Искусств сугубо пешеходный, и так уж вышло, что на это время жизнь вокруг и на самом мостовом настиле практически замерла. Мы, поплотнее запахнув плащи, молча шагали через мост; я почти достиг противоположного края и хотел уж было сбежать вниз по ступеням, как вдруг поразительное видение остановило меня.
На мосту, опершись на парапет, стояла девушка; ее фигура показалась мне гибкой и довольно высокой. Черная шляпка, завязанная под подбородком, с вуалью, была низко надвинута на глаза; черная шелковая накидка закрывала все ее тело, однако ветер, в это самое мгновение плотно прижавший одеяние к ее фигуре, беззастенчиво подчеркнул необычайно тонкую, явно девическую талию.
Из-под накидки виднелась маленькая рука, державшая тарелку для милостыни; рядом располагался небольшой фонарь, беспокойно мерцавший, его тусклый отблеск падал на изящную девичью ножку.
Возможно, нигде на свете, кроме как в Париже, не соседствуют столь очевидно беспросветная нищета и беспредельный блеск и благополучие, но при этом здесь относительно мало попрошаек. Они редко выставляют себя напоказ, и вы никогда не увидите, чтобы они бесстыдно бежали вслед за незнакомцем, докучая ему своими просьбами.
Древние старики да слепцы порой сидят или стоят на коленях в закоулках улиц, тихо положив перед собой шляпу, и прохожий сам решает, обратить ли ему внимание на скорбный взгляд попрошайки.
Самым ужасающим зрелищем, по крайней мере для моих чувств, всегда был вид тех робких нищих, что ночью стоят по своим закоулкам, чем-нибудь прикрыв голову, освещая себя пламенем свечи, недвижные, как бы уже и неживые.
Многие из моих парижских знакомцев уверяли меня, что вне всяких сомнений в большинстве своем эти люди знавали лучшие времена и лишь несчастье заставило их столь опуститься. Они либо нуждаются в работе, либо слишком стыдливы, возможно, слишком слабы, чтобы работать за кусок хлеба. Таким образом, они хватаются за эту последнюю соломинку, прежде чем, подобно многим неудачникам, утопить свои невзгоды в Сене.
К этому разряду попрошаек принадлежала и та девушка, чью изящную фигуру я увидел на Мосту Искусств.
Ее вид неодолимо влек меня. Я начал к ней приглядываться; казалось, от холода все ее жилочки дрожали сильнее, нежели огонек фонаря, однако она молчала, предоставив своему жалкому состоянию и холодному ночному ветру говорить за нее.
Я полез в карман за мелочью, однако там не нашлось ни единого су, даже какой-нибудь случайный франк и то не завалялся. Я повернулся к Фальднеру и попросил у него монетку; он же, недовольный тем, что мое промедление мешает ему укрыться от пронизывающего холода, прокричал мне на родном языке: «Предоставь всех этих нищебродов самим себе и поторопись; ведь нам пора спать, а я замерз!»
«Ну, хоть пару су, мой драгоценный друг!» — взмолился я; однако он схватил меня за плащ, желая потащить за собой прочь.
Тут незнакомка под вуалью воскликнула дрожащим, но благозвучным голосом, и к нашему удивлению на добротном немецком наречии: «Милостивые судари! Будьте сострадательны!»
Этот голос, эти слова и родной язык весьма тронули меня; я еще раз попросил у друга несколько монет; в ответ Фальднер засмеялся. «Ну ладно! Вот тебе пару франков, — сказал он, — попытай счастья с этой девицей, а меня уволь».
Я нерешительно подошел поближе. «Вы, милое мое дитя, — обратился я к ней, — выбрали неудачное место, нынешним вечером здесь не слишком много прохожих». Подавив рыдания, она прошептала: «Ах, я здесь чужая… да и стыжусь людных мест!»
Благородная осанка девушки, умение вести разговор и сам тон ее голоса — все свидетельствовало об ее образованности. «Мы — соотечественники, — продолжил я, — и поэтому да позволено мне будет спросить и не соблаговолите ли вы ответить, не могу ли я для вас сделать нечто большее, чем вот эта помощь мимоходом?»
Я должен признаться, что во мне самом порой шевелились те мыслишки, что приходили в голову Фальднеру, но они тотчас пропадали, будучи нелепыми и противоестественными. Если она принадлежала к той самой порочной касте девиц, почему, пряча лицо под вуалью, стояла в безлюдном месте? Почему умышленно скрывала свои формы, которые, судя по мимолетным впечатлениям, определенно были исключительно хороши?
Нет, тут явно замешана самая настоящая нищета и та связанная с незаслуженной бедностью деликатная робость, что придает несчастью невероятную трогательность.
Я спросил, где место ее проживания, и она сказала, что рядом с церковью Святого Северина.
Фонарь и тарелка, находившиеся в руке, помешали ей придержать полы верхней одежды, и, когда ветер распахнул накидку во всю ширь, я понял, что не обманулся; талия ее была тонка и гибка, а платье она носила скромное и, насколько я успел заметить, чрезвычайно опрятное.
Она бросилась ловить разлетевшиеся полы, и я, пока старательно помогал ей запахнуться, успел почувствовать, сколь у нее мягкая и нежная рука.
Мы с ней оставили позади улицу Мазарини, квартал Сен-Жермен, Медицинскую школу, а оттуда попали на маленькие боковые улочки. Когда мы уже достаточно углубились в них, мадемуазель вдруг остановилась и пожаловалась, что потеряла дорогу.
То ли от страха, то ли от холода, но моя спутница сильно дрожала. Я огляделся и заметил, что в одном из полуподвальных помещений, где продается водка, еще горит свет. Я попросил ее подождать, спустился вниз и осведомился о дороге.
Меня наставили на путь истинный, и я посчитал, что смогу добраться куда надо. Поднимаясь наверх, я услышал почти над ухом громкую речь. Уличный фонарь еле мерцал, но было видно, как ожесточенно мадемуазель обороняется от двоих мужчин, из которых один держал ее за руку, а другой хватал за верхнюю одежду; мужчины смеялись и наседали на нее.
Я догадался, что происходит, подскочил к ним и едва не оторвал руку мужчине, державшему ее за одежду; с безмолвными рыданиями девушка крепко уцепилась за меня.
«Судари мои, — сказал я, — согласитесь, что произошла ошибка, и тотчас же отстаньте от этой барышни!»
«Тысячу извинений, сударь! — откликнулся мужчина, хватавший ее за одежду. — Я согласен, что по праву первенства мамзель ваша!» И они, захохотав, последовали дальше.
И мы двинулись вперед, причем бедное дитя дрожало как осиновый лист, продолжая крепко держать меня за руку. Судя по всему, она была близка к обмороку.
«Смелей! — твердил я ей. — Церковь Святого Северина невдалеке, вы скоро будете дома». Она ничего не говорила в ответ, по ее лицу все еще катились слезы.
Когда мы попали на улицу, которая, судя по описанию, должна была оказаться улицей Святого Северина, девушка опять остановилась. «Нет, вам нельзя со мной, сударь! — сказала она. — Дальше вам идти нельзя». — «Но почему бы мне не пойти с вами, ведь вы же взяли меня с собою, да еще в такую даль? Я вас прошу не подозревать меня в дурных намерениях!»
С этими словами я машинально сжал ее запястье и, наверное, причинил ей боль; она поспешно высвободилась и сказала: «Простите меня, если я позволила непристойность, затащив вас в такую даль; а теперь, пожалуйста, оставьте меня».
Я почувствовал, что моя выходка оскорбила ее до глубины души и даже, вероятно, внушила ей подозрения, но именно это невероятно меня растрогало.
Я было протянул ей серебряные монетки, что мне вручил Фальднер, но мысль о том, сколь мало этот небольшой дар мог бы ей помочь, заставила меня вновь потянуться к карману.
Я вытащил все, что там было, и вдобавок отдал ей несколько золотых монет, оставленных про запас. Она дрожащими руками взяла деньги; думаю, девушка сочла, что все полученные ею монетки — серебряные; однако же, взволнованно и проникновенно поблагодарив меня, она собралась уходить.
«Еще одно словечко! — сказал я, пытаясь ее удержать. — Не соблаговолите ли вы через восемь дней, считая от сегодняшнего числа, в это самое время быть возле Медицинской школы?»
Наконец-то, наконец-то настала пятница. Я пустился на все хитрости, какие только возможно, чтобы на этот вечер избавиться от Фальднера и остальных моих друзей, и отправился в путь, едва стемнело.
Через час я был на месте, имея достаточно времени, чтобы обдумать свои дальнейшие шаги.
«Сегодня, — твердил я себе, — сегодня ты поставишь точку в своих гаданиях об этой особе; ты напросишься к ней в гости и проверишь, не обманет ли она тебя, как в первый раз. И сегодня ты заставишь ее открыть лицо».
Пробило одиннадцать. На площади было не так много людей, однако, как я ни напрягал зрение, зеленой вуали не увидел.
Пробило полдвенадцатого, и я уже начал ворчать по поводу своей глупости, как вдруг в свете фонаря примерно в тридцати шагах от меня промелькнуло что-то зеленое; мое сердце бешено заколотилось, и я поспешил навстречу. Это была она.
«Добрый вечер, — сказал я, предлагая ей руку, — как хорошо, что вы все же сдержали слово. Я уже начал подумывать, что вы не придете». Она поклонилась мне, но руку не протянула, хотя осмелилась пойти рядом со мною; при этом выглядела весьма растроганной.
«Нет ли у вас в чем-либо недостатка? Деньги еще остались?» — «О да, денег пока хватает!» — воскликнула она, казалось бы, вполне бодрым голосом, однако от меня не ускользнуло, что девушка, говоря это, вздохнула, сама того не желая.
«И сколько же у вас осталось?» — спросил я чуть понастойчивей. — «Достаточно, чтобы оплатить счет из аптеки и месяц проживания на съемной квартире, да и для матушки я кое-что успела состряпать, так что ей на некоторое время хватит».
Как же они, должно быть, бедно живут, если из этих денег смогли обеспечить месячное проживание, оплатить лекарства и восемь дней кряду стряпать себе еду!
«Милое мое дитя, если после всех этих трат вы остались всего-то с парой франков, не нужна ли вам моя помощь?» — «Нет, — сказала она кротко и нерешительно, — никоим образом». — «Подумайте о вашей матушке и не отказывайтесь от моих услуг! Вот батистовый платок! — продолжил я. — Не могли бы вы постирать и выгладить полдюжины таких?» Она осмотрела платок и сказала: «С удовольствием! И я бы сделала красивую вышивку…»
Как бы это меня ни смущало, но теперь я был просто обязан вытащить деньги. «Не могли бы вы купить шесть таких же платков, — добавил я, — и, скажем, три платка привести в порядок к воскресному вечеру?» Девушка пообещала.
Когда она собралась уходить, я удержал ее. «Напоследок я попрошу вас сделать мне одно-единственное одолжение, — сказал я, — оно вас нисколько не затруднит». — «И что же вы хотите? — спросила она. — Я готова все для вас сделать!» — «Позвольте мне приподнять этот таинственный покров, чтобы я смог увидеть ваше лицо и у меня осталось хотя бы одно воспоминание об этом вечере».
Она отшатнулась и крепко вцепилась в свою вуаль. «Пожалуйста, не делайте этого! — ответила она, — я страшна как смертный грех, так что мой вид вас только перепугает».
Но ее сопротивление лишь еще больше распалило меня; взаправду уродливая девушка, думал я, не будет распространяться о своем уродстве: я хотел сорвать с нее вуаль, но девица оказалась увертливой как угорь. «Dimanche! Au revoir!» — прокричала она, поспешая прочь.
Наступило воскресенье...
Ты еще долго будешь вспоминать послеобеденные часы, Фальднер, когда мы с друзьями были в городке Монморанси, в парке, освященном именем Жан-Жака Руссо! Вы все хотели вернуться в Париж поздней ночью, а я упорно настаивал на раннем возвращении, но когда вы все же решили остаться, тут уж я вопреки вашему негодованию позволил себе ретироваться.
Вряд ли ты догадывался о моих тайных планах, верно, решил, что я попросту не выношу ночной воздух. Но чтобы я спешил на рандеву с нищенкой, встреченной нами обоими на Мосту Искусств, такое тебе даже не могло прийти в голову.
Потом мы стали встречаться каждые три дня. Я постоянно давал ей кое-что из мелкой работы, и она аккуратно и в срок ее выполняла. Чем строже я по отношению к ней держался избранной однажды линии поведения, чем менее поддавался влиянию минуты, ни разу не выйдя за рамки приличий, тем доверчивее и откровеннее становилась милая барышня.
Она мне даже призналась, что, находясь у себя дома, все три дня думала о предстоящем вечере; а разве со мной не происходило то же самое? День и ночь это странное существо занимало мои мысли.
Все в ней было мне любопытно: и ее облагороженный образованием ум, и приятность в общении, и собственное ее ко мне отношение.
Тем временем весна полностью вступила в свои права, и настали дни, которые мы с с Фальднером уже давно наметили для поездки в Англию.
Отказаться я не мог, боясь насмешек, ведь никаких разумных оснований, чтобы отсрочить поездку, не имелось. Я решился на отъезд, но, вне всякого сомнения, нельзя и представить себе такого человека, который столь же мало хорошего ждал от Англии, как ваш покорный слуга.
Я объявил девушке об отъезде. Она перепугалась и расплакалась.
Уж теперь-то я рассчитывал увидеть девушку днем и без вуали; я все еще этого хотел; она же назначила мне встречу вечером, накануне моего отъезда.
Тот вечер я никогда не забуду. Едва девушка появилась, она сама подняла вуаль.
При свете полной луны, с дрожью и любопытством попытался я заглянуть под шляпку.
Однако обещание было выполнено лишь частично, ведь прелестница надела так называемую «летучую мышь», маску Коломбины, скрывавшую верхнюю часть лица.
«Вы же не станете сердиться на меня, — прошептала барышня, — за этот маскарад?
Вы останетесь навечно в моем сердце, но вам лучше обо мне забыть, причем самому; вы более никогда, никогда не должны меня видеть, а если нам все же доведется встретиться, то не должны меня вспомнить!»
Я не удержался и поцеловал ее прямо в алые губы; она покраснела, но стерпела; я вложил в ее маленькую ладонь банковский аккредитив; она еще раз взглянула на меня очень внимательно и прижалась ко мне куда как крепко.
«До свидания», — произнес я. «Навсегда! Прощай навсегда!» — воскликнула она с мучительной горечью, резко оттолкнула меня и через площадь ринулась прочь.
Больше я ее не видел.
Мое пребывание в Лондоне продлилось ровно три месяца. Потом я вернулся в Париж и, как обещал, пятнадцатого числа явился на площадь возле Школы медицины, где прождал более часа; ее не было.
Еще не раз первого и пятнадцатого совершал я подобный вояж, невесть сколько раз проходил по улице Святого Северина, вглядываясь в окна домов и опрашивая местных жителей по поводу несчастной матери-немки и ее дочери. Никто ничего не знал.
— Я бы все это назвал удачной попыткой выпутаться из затруднительного положения, — воскликнул Фальднер, — ведь я всегда утверждал, что мой друг Фрёбен — самый настоящий хитрюга. Вы только поглядите, как умело этот шельмец разбередил женские сердца! Даже моя жена разревелась…
— Я говорю тебе в последний раз, Фальднер, что не покривил душой ни в одном слове своего рассказа.
— Ну тогда, — возразил тот, скрестив руки на груди, — тогда ты из чистого преизбытка благородных чувств и надуманной деликатности выбросил пару сотен франков на хитрую парижскую шлюху, которая наплела тебе с три короба о собственной нищете и больной матери. И не получил ничего взамен, кроме ничтожного поцелуя!
Бедняга! Так позволить себя одурачить какой-то гулящей девке!
Когда Фрёбен вышел прогуляться в сад он сел на скамью. Вдруг зеленый полог беседки зашуршал. Две белоснежные дамские ручки осторожно раздвинули ветки. Затем раздался тихий хруст, настолько тихий, насколько позволял устилавший беседку песок.
Молодой человек украдкой глянул в ту сторону и узнал свою возлюбленную, на которой была черная накидка, шляпка с зеленой вуалью, поднятой вверх и открывавшей нижнюю часть лица, тогда как верхнюю часть прелестного личика закрывала полумаска.
— О, наконец-то я нашел тебя, вновь, вновь нашел тебя, моя любовь! — воскликнул Фрёбен. — Ты больше не греза, ты обрела плоть, и вот я сжимаю тебя в своих объятиях, как прежде, люблю, как прежде, и счастлив!
Ах, покажись мне без этой лукавой личины, я хочу видеть твой прекрасный лик целиком, ведь этот лик всегда жил в моих снах!
Одной рукою он удержал ее руки, другой, дрожащей от нетерпения, откинул назад шляпку, отвязал маску...
И увидел… супругу своего приятеля Фальднера!
|