L'esprit
de Paris
ВСЮДУ ЖИЗНЬ...
Это случилось в Париже, в доме в то время юной или, скорее, вечно молодой в сиянье своей красоты дамы.
Я бы хотел назвать ее имя, потому что оно очень красивое и потому что мне необходимо именовать ее. Но не назову: так как эта дама вечна, она может оказаться среди наших читателей. Надобно быть деликатным.
Так что наречем ее просто «дама», некая русская дама, очень знатная и необычайно красивая. Она принимала у себя друзей, и меня в том числе.
Ее муж почти всегда отсутствовал, точнее, присутствовал символически: о нем напоминал стоящий при входе благообразный белый медведь, убитый оным мужем в Лапландии.
Ее гостям ничего не оставалось, как вести себя пристойно. Они и вели себя пристойно. Приходя к ней, они играли в покер и во время игры пили виски.
Я не умел играть, а потому исполнял только вторую часть программы. Я сидел в уголке вместе с ее сыном. Мальчик учил меня татарскому счету. Он садился напротив меня и произносил, а я пытался повторить.
— Начинаем. Один — чук; два — блунк; три — чак; четыре — ти’о. Скажите: один! — Тук!
— Не тук: тук ничего не значит. Повторите: чук!
— Чук!
— Уже лучше. Теперь повторите: блунк!
И так далее… Учение длилось часами и, возможно, слегка раздражало гостей, ибо мы произносили очень громко. Потому что там было много взрывных звуков, свойственных тюрко-иранским диалектам, и произносить их можно, только производя взрывы. Например, он говорил: чукдаради, и я повторял: чукдаради, что означает «двадцать один».
— Очень хорошо. Теперь скажите: чукадакак (это двадцать два). Я уже собрался воспроизвести это извержение вулкана, как вдруг дама повернулась к нам.
В руках она держала карту, девятку червей, что само по себе прекрасно, хотя самым прекрасным была ее рука. Томным голосом она изрекла (красивые русские дамы никогда не спешат проявлять неудовольствие):
— Иосиф, прошу тебя, оставь свои татарские цифры, они нисколько не интересуют мосье Чингрия!
Ах, наконец-то! Я хотел воспроизвести звучание ее слов (пик благозвучного взрыва, который она произвела, вымолвив «нисколько», а также неправильное — совершенно неправильное — силовое ударение, потраченное впустую). На письме этого не чувствуется. Надо слушать радио.
Итак, все сказано, и вы уезжаете. Изо всех сил нажимая на педали, вы продвигаетесь по левой стороне дороги, проложенной между железнодорожной колеей и озером, в сторону древней провинции Шабле, разделенной между кантонами Во и Вале.
Сначала мы проедем деревни Пюлли, Кюлли, Лютри, затем городки с русскими церквушками; эти городки чрезвычайно приятны и напоминают старые провинциальные английские бальнеологические курорты. Время от времени их стоит посещать, чтобы укрепиться духом.
Конечно, как еще можно назвать такие уголки, если не застывшим XIX веком? Да, но они мне нравятся. Немного, не всегда, после других вещей, но нравятся…
Они задают тон, противоположный тому, который задан на предыдущей странице. Но вот что я скажу: да здравствует эта противоположность и все противоположности, вместе взятые!
А главное, никогда не надо терять времени. Монтре — Вильнев — Глион. Трамваи, веранды и виллы в окружении садов, где, подобно бледно-зеленому призраку, колышется китайский тростник, произрастающий только здесь и нигде более.
Тростник, равно как и деревья с ворсистыми карминными листьями, полностью исчезнувшие из нашей буржуазной помологии декоративных растений, в этих краях продолжают пользоваться бешеным успехом.
Можно сказать, что с тех счастливых времен, когда королевы, приставив к глазам лорнет, с особым вниманием разглядывали маршировавших перед ними гусар с волынками, не изменилось ничего. Это были задворки империи, и люди здесь жили так хорошо, как могли.
Разумеется, незачем эстетствовать, сравнивая Сьон и Сьер. Бесспорно, на того, кто только и умеет, что таращить глаза на открывшуюся перед ним картину и судит о городе исключительно по его внешнему облику, старые стены Сьона производят гораздо более величественное впечатление. Но это слишком просто.
Сьер вряд ли сумел бы опровергнуть заниженное мнение о себе. Однако еще не все сказано. Помимо старомодных критериев или критериев эстетских в этой жизни есть еще кое-что. Я, например, люблю старину, но новое — то, что любят дети, которые на биологическом уровне отдают предпочтение новой вещи перед старой, — производит на меня впечатление сходное с опьянением.
Во всяком случае, я предпочитаю забыть о том, что говорят. Я просто приехал в Сьер, и меня тотчас охватило безмерное любопытство, пробудив во мне жажду приключений. Именно приключений, а не созерцания; к счастью, я не художник и могу себе это позволить.
Выйдя из здания вокзала — как вы понимаете, сейчас у меня нет велосипеда, — я без труда прочитал вывеску на кооперативе: «Прямые наследники братьев Пелланд» — и немедленно проникся пониманием разыгравшейся драмы, а также духом коммерции, в которой всегда присутствуют азарт и драма, недоступные визуальному восприятию и историческому смыслу.
В самом деле, зачем, приехав в новое место, всех расспрашивать? Мне понятно, что солнце, нарисованное или напечатанное на орифламме, поднятой в честь сбора винограда, не только воодушевляет, но и безупречно с точки зрения геральдики, хотя в последнем я сомневаюсь. «Червленый щит с золотым солнцем». Да, герб кажется выдуманными, однако это не так.
Место, куда я прибыл, поселение, зажатое между горными массивами, рекой и виноградниками, изначально называлось «Сидериум», затем «Сидерус», «Сидер» и, наконец, «Сьер». В свое время святой Сигизмунд, король Бургундии, отвергший арианство и принявший католичество, подарил этот уголок аббатству Сен-Морис (Святого Маврикия).
Впоследствии, в результате восстания против благородных сеньоров де ла Тур и де Раронь, память о котором сохранилась в веках и запечатлена в камне, Сьер освободился и добился самоуправления.
Уф! Довольно рассуждать. Мне гораздо больше нравится вдыхать запах мяты и, глядя на снующих вокруг ящериц, постигать здешнюю жизнь. А еще я слышу, как в гору, приглушенно позвякивая колокольчиком, поднимается козочка. Прерывистый звук означает, что она останавливается, чтобы выдрать пучок травы. Она голодна, и, чтобы утолить голод, ей приходится преодолевать сопротивление травы, чьи корни прочно впились в каменистую почву.
Над травой пролетают кузнечики; их крылышки цвета сочного граната, напоминающего цвет мантии Каролингов, отбрасывают тень на растрескавшуюся землю. Что еще можно сказать? О-о, можно наговорить очень много. Во-первых, мне нравится населенный хвастунами квартал в предместье Сьера: он обладает особой притягательностью и напоминает мне Юг Франции. Там царит непобедимый дух местечкового радикализма.
Ни словами, ни разумными доводами, ни красноречием — хоть соловьем разливайся — вы не сумеете одолеть его. Посмотришь на узловатые руки здешних мужчин, на их могучее телосложение, и наперед ясно, что партия завершится не в вашу пользу.
Сьер так устроен, а если кто-то этого не понимает, значит, он ничего не понимает, и бессмысленно ему сюда приезжать. Бессмысленно… Пожалуй, следует употребить иное слово: опасно… немного опасно.
Продолжим. Понять притягательную силу здешних мест с помощью зрения невозможно, нужно действовать и работать головой.
Сейчас я хочу поговорить о вине и о ягодах, из которых его делают. Я видел, как тяжелые гроздья умани свисали до самой земли, питающей их и покрывающей позолотой. Любители, убежденные, что собрать виноград означает съесть его, относятся к ним с пренебрежением.
Эти отменные внушительные гроздья следует пробовать только спустя много времени после сбора урожая, иначе говоря, в виде жидкости, и неспешно смаковать ее горьковатый вкус.
Да, вина должны быть непременно горьковатыми — горьковатыми и нежными — и с неимоверно богатым вкусом, чтобы понимать, о чем говорят, когда рассказывают о Вале.
В этом богатом многолюдном городе хорошо гулять, появляться, исчезать, но, главное, ничего не писать.
Чувства, испытываемые в Лозанне, ускользают от лаконичности литературного стиля. При необходимости город способен предстать перед вами в жалком виде, даже вызывающим сострадание. Но когда город безучастен к вам, он, несмотря на подспудную силу, рискует заработать атрофию.
Если бы мне захотелось поместить в Лозанну какого-нибудь героя, я бы стал искать его в царстве грубой силы, иначе говоря, среди тех людей, что существовали всегда. Не там, где правит бал утонченное воспитание. Там нет никакой особенной атмосферы. Возможно, следовало бы поискать в деревне, но, согласно устоявшемуся мнению, деревенские жители не видят дальше собственных рынков, и их это вполне устраивает.
Тут тебе и героизм, и скобяной товар. И вот людская порода предстает как на ладони: одна часть командует, иначе говоря, околдовывает в силу престижа или подлинного достоинства, а другая, светлая, утонченная, терпеливая и сообразительная, подчиняется. Полагаю, такое деление сложилось задолго до Реформации.
Я не утверждаю, что те, кому приходится подчиняться, принадлежат к породе рабов; но лучше бы об этом сказать, чтобы подчеркнуть их особую непринужденность в общении, а также напомнить, что те, кто находятся в подчинении, обладают правами более широкими, нежели права, которыми наделяют себя стоящие у руля. Однако это не очевидно.
Впрочем, если присмотреться, окажется, что в Лозанне все эфемерно. Когда же неожиданно появляется нечто существенное, привлекающее ваше внимание и вы радостно стремитесь к нему, оно немедленно исчезает. И надолго.
Цак, цак, цак!
Это непрерывно и размеренно звякает секатор на виноградниках.
Въезжаем в деревню. Выезжаем из деревни. Цак, цак, цак, цак!
Еще несколько домов. Сонные коровы пьют из обустроенных еще в древности водоемов — старинных чаш, выдолбленных в темном камне. Из загона негромко доносится блеяние коз.
М. (который здесь уже бывал) говорит:
— Невероятно, просто Индия какая-то. В Верхнем Вале козы наполовину черные, наполовину белые. Черно-белые, и все тут, словно неумолимый математический закон.
По узкой короткой улочке, где всхлипывает вода, первыми проследовали козы, за ними шествуют бараны. Похоже, природа неспроста мазнула их кое-где черной краской: они выглядят трогательными и сердитыми одновременно.
Поневоле закрадывается мысль, что, будто смеху ради в существующем до сего времени учении о природе, растениях и животных не уделялось должного внимания окраске, хотя даже при самом поверхностном подходе именно она должна привлекать основное внимание.
Почему только два цвета? Откуда взялись контрастные пятна? Почему они распределились так, а не иначе, почему именно это пятно и именно в этом месте — словно мы имеем дело с проявлением одного из законов мироздания? А если произойдет хотя бы малейшее отклонение, нарушится ли закон и сможет ли кто-нибудь просчитать последствия такого нарушения?
В распределении пятен присутствует некая закономерность, для исследования которой существуют определенные науки, как, например наука, изучающая периодичность или количественные величины.
Каждый баран — особенно ягнята — наделен, как правило, очень важными признаками астральной породы, и, если не придавать этому значения, не восхищаться сверх всякой меры, как восхищаемся сейчас мы, глядя на толкающихся баранов, трусящих мимо, мы рискуем абстрагироваться от наиболее существенного на пути познания, в то время как знаки, дарованные самой природой, очевидно подталкивают нас к его осмыслению.
Зачем надобно смотреть? Зачем искать? Зачем придумывать или воображать? Мы больше не являемся частью природы, и это печально.
Полагаю, не ошибусь, сказав, что сегодня только у природы — природы, находящейся под пристальным наблюдением, — осталось еще немного воображения.
Мне кажется, об этом сказано у святого Августина, и гораздо лучше сказано, но вот где?..
В этом уголке у нас вместо книг только звезды.
Скоро первая звезда появится на небосклоне...
|