L'esprit
de Paris
ДРАКИ НЕБЕСНЫЕ
Отрывки из романа Николя Бюри "Камень соблазна"
— Видишь вон те звезды, это созвездие Козерога, козы с рыбьим хвостом. Она прогоняет уходящий год и заменяет новым, смерть заменяет жизнью…
В такие холодные ночи, как сегодня, я убеждаю себя, что мы непременно движемся к весне, к солнцу.
А что? Теперь мы идем в Париж. В столицу королевства… Хотим приблизиться к Солнцу учености. Я — придворный хирург. Я, церковный бастард, — хирург!
Но чтобы добраться до Парижа, придется всем вместе лезть из кожи, чтобы устроить себе сладкую жизнь.
Вот почему я поколотил тебя на глазах у всех. Приказы начальника не обсуждаются.
Там, наверху, за нас решают звезды. оттуда я черпаю свою силу. А звезды велят мне оказывать тебе покровительство.
Я вижу, что и у тебя, и у меня жизнь будет удивительной. Придется драться...
В коридорах университета в Бурже бурлила толпа: шли первые дни нового академического года. Сидевший за столом секретарь с переменным успехом отражал натиск осаждавших его студентов, жаждавших быть зачисленными к членам коллегии профессоров, набиравших себе учеников на 1531 год.
Попав в толчею и получив несколько тумаков, я решил отойти в сторону. Мне совершенно не хотелось вступать в драку ради того, чтобы пробраться к секретарю.
Молча взирая на соперничество, превращавшееся в заурядную потасовку, я заметил в конце коридора необъятного человека, высоченного, с необхватной талией, одетого в бархат и просторные пестрые шелка, с длинными, скрученными в жгуты черными волосами; за ним семенили несколько соискателей докторской степени.
Сей султан, напоминавший Сулеймана из фарса, остановился возле нас. один из студентов повелительным тоном объявил:
— Тихо, мокрицы! Перед вами сам Андреа Альциати, слушайте его.
Альциати выхватил из рук молодого человека кипу листочков и, потрясая этой кипой, заговорил.
В его громоподобной речи явно слышался итальянский акцент:
— Вот вы, все, кто претендует на привилегию учиться в этих стенах, изучать право, науку находить аргументы, то есть царицу наук и будущее современной теологии, что вы можете сказать, чтобы выиграть ваше дело? У меня всего два места, и не больше!
Студенты замерли, словно каменные изваяния.
— Вот ты, — спросил Альциати какого-то молодого человека, — скажи, что такое право?
— Это… это… м-м-м… наилучший способ заставить людей жить друг с другом в мире. И…
Альциати звучно расхохотался:
— Вон! Все это вздор для благородных девиц! Пошел отсюда, деревенщина! А ты, молодчик с землистым цветом лица, может быть, ты сможешь ответить мне на вопрос, на который не ответил тот слабак?
С этими словами Альциати обращался ко мне. И я услышал свой ровный, уверенный ответ:
— Право, благородный мэтр, — это наука, пребывающая в становлении. Право — оно как ветер. Ветер, направление которого задают капризы сильных мира сего, князья или мошенники. Право — это искусство алчности.
«Наверное, я сошел с ума! — подумал я. — Позволил своему дурному настроению вырваться наружу».
Несколько секунд Альциати молчал, потом хихикнул, и, наконец, громогласно захохотал.
— Эй, «сударь», как там тебя зовут?
— Жан Ковен, мэтр.
— Так вот, Жан Ковен, раз ты осмелился атаковать меня, отныне мы станем называть тебя «обличитель». Вот твое место на моем курсе, господин «обличитель».
Под крылышком Мельхиора Вольмара я стал жить во дворце Маргариты Наваррской.
Распахнув настежь окно своей кельи, раскрыв и разложив перед собой трактаты по праву, я слушал переливчатую песнь цветущей природы и с облегчением вдыхал свежий воздух.
Погружаясь с головой в учебу, я выстраивал знания, собирал их вместе, находил взаимосвязи. Теперь я понимал, что четкие правовые нормы, позволяющие говорить о праве как о точной науке, можно оспорить, а значит, улучшить
Я чувствовал, что здесь я стал иным. Здешние женщины и девушки, прогуливаясь, бросали на меня любопытные взоры. Как повести себя? Каким чувствам дать волю, когда каждое утро Марта меняет воду в моем кувшине?
Марта была выше меня и тощая. Я разглядел только ее огромные серые глаза, ибо завеса белокурых волос струилась по плечам и, ниспадая на грудь, загораживала лицо. Когда наши взгляды встречались, возникало напряжение, исчезавшее только после ее ухода.
Тогда мне приходилось покидать комнату. Не желая выходить на главную аллею, я быстро шел по краю разбитого в стенах замка фруктового сада, вылезал через потайной ход и бежал в раскинувшийся рядом лес, где росли старинные дубы.
Там я падал на влажную землю. Является ли ежедневное смятение обычным беспокойством, с которым легко покончить? — спрашивал я себя. А может, это след, протянувшаяся борозда, которую сменяет сырая канава, где нам суждено увязнуть?
Я понял, что не свободен от плотских желаний, однако каждая молитва, вознесенная под сенью листвы, помогала мне одержать над ними очередную победу. Я осознал, что отдых позволят вернуться к божественному созерцанию
Зато теперь мне стало ясно, что Бог обитает прежде всего в душе, что ему не нужны посредники. Святой Павел сказал: «…праведный верою жить будет, а закон не по вере». Я подумал, что красота Марты превращала меня в того грешника, обетование которому может быть дано только по вере.
Так, в лесу, умом и чувствами я постиг то, что лютеранин Вольмар неуклонно внедрял в сознание: возможность быть свободным.
Во дворце Фонтенбло Тритемий Сегарелли вместе с несколькими придворными ждал, когда король Франциск завершит партию игры в мяч.
Король крушил своего шталмейстера, испуская победоносные крики при каждом выигранном очке.
Подошел слуга и что-то прошептал на ухо инквизитору.
За трибунами его ждал человек с лицом, целиком покрытым повязками; виден был всего один глаз, напоминавший глаз вареной рыбы.
— Похоже, ты провалил задание, Джордано.
И Тритемий схватил шпиона за уцелевшее ухо.
— Как получилось, что ты вернулся так быстро?
— Нас обнаружили. они убили Бальтазара, мы отбивались, трактир загорелся, и я вместе с ним.
— Дурак! Где Кальвин?
Джордано пожал плечами.
— Джордано, ты должен найти Жана Кальвина, он мне очень нужен.
Окруженный свитой, появился Франциск I и прервал их разговор. Джордано испарился.
Одетый в просторную белую рубашку, Франциск истекал потом. Он спросил Тритемия, что его так беспокоит.
— От некоторых друзей вашей сестры Маргариты у меня начинается головная боль…
— Сестра… я люблю ее. Несравненная Маргарита. Оставьте ее в покое!
— Скоро вам будет сложно избегать опасности, которой вы подвергаетесь из-за ее частых визитов.
— Люди, которых моя сестра защищает от вашей жестокости, исключительно безобидны, они мыслители, и не более того.
— Заговорщики, строящие козни против вашего королевства! — вспылил Тритемий.
— Сбавьте тон. Все, кто пользуется расположением моей сестры, неприкосновенны.
В сопровождении свиты Франциск I проследовал дальше, оставив Тритемия одного.
Закутавшись в длинный плащ, я быстрым шагом рассекал парижскую ночь, пристально вглядываясь в вывески на бесконечной улице Сен-Жак.
Отрезок улицы, где книжные лавки чередовались с типографиями, кончился, теперь я шел среди лавок обойщиков, торговцев сукнами и шелками.
Наконец я увидел дверь, над которой раскачивалась раскрашенная вывеска, изображавшая символизирующего Христа пеликана, питавшего своих детей собственной кровью.
Убедившись, что никто не идет за мной в темноте, я постучал. Окошечко приоткрылось, и чей-то взор пронизал темноту.
— Как звали третьего сына Ноя?
— Иафет, — ответил я.
В доме при трепещущем свете фонарей и свечей с десяток работников суетились вокруг печатных прессов, ящиков, набитых листами бумаги и наборных касс. Среди них расхаживал коренастый толстяк. он сноровисто и уверенно руководил работами.
Я скинул с себя черный плащ. Ко мне подскочил шустрый человечек:
— Так что они говорят, Жан?
— Провансальцы хотят, чтобы мы дали им не десять евангелий, а сто.
В закрытые ставни лавки застучали брошенные чьей-то рукой камешки.
— Дозор! — закричал Лафорж.
Мгновенно работа остановилась. Прессы, бумага, наборные кассы, все исчезло под тюками сукна и шелка. В стенах открылись потайные двери, и люди, подгоняемые Лафоржем, исчезли во тьме. Он призывал их бежать как можно тише и быстрее.
Я остался один на один с Лафоржем. Сделав мне знак рукой, чтобы я оставался на месте и успокоился, он впустил трех вооруженных людей.
— Мэтр Лафорж, говорят, ночью из вашей лавки доносится подозрительный шум. Что здесь творится?
— Господин офицер, как видите, эти тюки с сукном мне только сегодня доставили из Фландрии. Мой жилец, школяр Луканиус, коего вы здесь видите, помогал мне их укладывать.
Говоря про Луканиуса, он указал на меня. офицер с подозрением окинул взором лавку суконщика, где, несмотря на поздний час, еще кипела работа.
— Ладно, Лафорж, но чтоб нам больше не поступало на тебя жалоб!
Извинившись, что напрасно потревожили, офицер и сопровождавшие его караульные ушли.
Сердце мое билось так сильно, словно готовилось выскочить из груди. Блестящие от возбуждения глаза Лафоржа встретились с моими глазами.
— Враг у наших дверей. он только и ждет, чтобы мы допустили оплошность. учись быть бдительным, раскрывай шире глаза и уши, стань Луканиусом, создай свою легенду!
— Гладко, приятно на ощупь, щетинка на подбородке… Юный козлоногий сатир? Юная дева, страдающая волосатостью? Гермафродит?
Девицы корчились от смеха. За время своего последнего пребывания при дворе королевы я приобрел невосприимчивость к забавам знати.
Побледнев, я ждал, когда игра подойдет к концу.
Женщина сняла повязку. Это была Маргарита Наваррская. Она скорчила кислую мину:
— Боже, это же Кальвин! Что вы здесь делаете?
— Прошу у вас защиты, Ваше королевское величество.
Вид у нее был растерянный, думаю, главным образом потому, что я застал ее за детской забавой.
— Друг мой, а кто защитит меня, когда вы снова натворите массу глупостей? Впрочем, добро пожаловать. Мы дадим вам пристанище на время бури.
Маргарита повернулась к своим дамам:
— А теперь оставьте этого путника в покое!
Когда я вошел во двор замка, кто-то громко окликнул меня. Голос исходил из-за витых колонн, обрамлявших нависавшую над двором галерею:
— Школяр Ковен! Ко мне!
На краю галереи, со стаканом вина в руке, сидел Франсуа Рабле. Чтобы добраться до него, мне пришлось подняться по лестнице на башню.
— Что нового в Париже?
— Для одних новости добрые, для других дурные, в зависимости от того, какую сторону принять.
— А если принять сторону Человека, дружище, то тогда как?
Девушка провела меня в комнату, какой я раньше никогда не видел. Ее украшала буколическая фреска. На первом плане на опушке буйно разросшегося леса мирно уживались собака и носорог, серая цапля и тигр, а рядом спокойно бродили звери из преданий.
Сев на постель, я вкушал прохладу и покой. В первый раз я рассматривал картину, изображавшую животных. Сначала я подумал, что это воспоминание о рае, затем заметил охваченную страхом лань. А на краю фрески, вдалеке, там, где не сразу и увидишь, над вершинами деревьев метались языки пламени.
Ноги лани были согнуты под каким-то странным углом. Животное хотело убежать, но споткнулось. В его глазах читался такой страх перед неминуемым бедствием, что самому в ужасе захотелось удрать.
Я вздрогнул. Паника, охватившая меня, когда я стремительно покидал Париж, настигла меня вновь. Решив избавиться от невеселых мыслей, я отправился в комнату к Рабле. Он был в белой рубашке, похожей на мою; такие рубашки Маргарита давала всем, кто прибывал к ней без багажа.
— Путь был долгим, Ковен? Или надобно поднапрячься и называть тебя Кальвин?
— Вы можете также называть меня Луканиусом или любым из псевдонимов, которые я использовал в последние годы. В Париже я превратился в тень.
— Сильные мира сего ничего так не боятся, как хорошо подвешенного языка. Нерак стал убежищем для таких, как ты, смутьянов. Маргарита позаботится о тебе.
Обложившись книгами и выписками, я работал дни напролет. Маргарита заботилась о том, чтобы я ни в чем не нуждался. Я беспокоился о тех, кто остался в Париже. Но я нашел утешение. Бог дал мне учение, дабы оно послужило уздой для нечестивцев и терзало их совесть.
Мало познать Бога. Надо славить его. Вот
ради чего я трудился.
Франциск I спал у себя в покое в Амбуазском замке. Сон его был тревожен. его беспокоил звериный рык.
В сумраке зарождавшегося дня король медленно встал и пошел. Проходя мимо окна, он сообразил, откуда доносится рычанье. Во дворе тигр из его зверинца кругами ходил по клетке.
Спросонья король начал забавляться тем, что подражал звукам, издаваемым зверем, пытаясь раздразнить его. Неожиданно что-то привлекло его внимание.
На серебряном подносе лежал листок с мелко напечатанным текстом. Нахмурившись, Франциск I уставился в бумагу. С трудом разбирая слова, он бормотал: «ужасные, великие и невероятные заблуждения папистской мессы во французском королевстве».
У него в спальне! Это заставило его задуматься.
В Париже, в студенческом квартале Сент-Женевьев люди уже толпились возле листовок. Тут же разгорались споры.
Большинство придворных едва успели одеться. Король велел разбудить всех по тревоге, поэтому решили, что начался пожар.
Наконец-то охота на заговорщиков началась! — ликовал Тритемий, глядя на Франциска. «Великая охота!»
— Мои шпионы уже вышли на дороги, идут в дома, на кухни, во дворы, в города, населенные еретиками, даже в укрытия заговорщиков. Ваша мудрость, сир, избавляет нас от необходимости притворяться.
Отъезд назначили на глухой час ночи. Стоя у ворот дворца, Маргарита смотрела, как уезжают те, с кем проведенное вместе время почиталось истинным богатством. Каждому она вручила по небольшому кошельку.
Я уезжал одним из последних. Собрать свои листочки, выбрать книги, которые надо взять с собой, оказалось необычайно трудно. Ее глаза наполнились слезами.
— Последнее слово осталось за самыми злыми, Жан.
— Будьте уверены, последнее слово еще не сказано. Благодаря вам люди могли встречаться, работать, готовить рождение нового мира...
Холодный зимний свет лился в окна большого скриптория, где, завернувшись в тяжелые плащи и надвинув береты, работали пять моих секретарей.
Перед ними на столах лежали стопки исписанных листов. Перья с легким скрипом царапали по бумаге.
Сидя на высоком стуле перед конторкой для письма, я смотрел в окно.
Тело мое исхудало, сквозь кожу просвечивали кости, я был так бледен, что напоминал себе призрак. Но я чувствовал, что ум мой бодр и готов к бою, а потому работал по шестнадцать часов в день.
Я смотрел на городскую улицу. Предприимчивые жители. оживленная торговля...
И мое творение — академия, с профессорами, прибывшими издалека по моему приглашению.
Несомненный успех.
Гарантия долголетия Истинной Веры, мира, правильного порядка.
Я услышал бой часов. Часы, деление времени...
Замечательный успех.
И это вовсе не мелочь, а фундамент.
Распределение времени придавало иную ценность работе.
Все хорошо...
|