L'esprit
de Paris
НИГДЕ, НИКАК, НИКОГДА...
Пробка затянулась, и Жан Дараган попросил таксиста свернуть направо на улицу Кусту. Ему почудилась издали вывеска гаража, но он ошибся, гаража больше не было. Как не было на той же стороне и вывески черного дерева заведения «Нигде».
Фасады с двух сторон выглядели новенькими, словно отлакированными или затянутыми целлофановой пленкой, белизна которой скрыла трещины и пятна прошлого. А за ними, в глубине, кто-то и вовсе занялся таксидермией, которая довершила пустоту.
На улице Пюже белая стена заменила деревянные панели и витраж «Аэро».
Белый цвет, никакой, цвет забвения...
Он тоже больше чем на сорок лет забыл то время, когда писал свою первую книгу, и то лето, когда он гулял один со сложенным вчетверо листком в кармане с надписью: ЧТОБЫ ТЫ НЕ ПОТЕРЯЛСЯ НА УЛИЦЕ.
Ему часто снилось в пустоте иных одиноких вечеров, что звонит телефон и тихий голос назначает ему встречу. Он вспомнил название романа, который когда-то читал: «Время встреч». Быть может, это время еще не кончилось для него?
Он попросил таксиста высадить его на площади Мадлен. Жара стояла не такая, как в предыдущие дни, и можно было пройтись, если выбрать теневую сторону. Он шел по улице Аркад, пустынной и тихой под солнцем.
Он не бывал в этих краях целую вечность. Ему вспомнилось, что его мать играла когда-то в театре поблизости, а отец занимал кабинет в самом конце улицы, слева, в доме 73 по бульвару Осман. Он удивился, что еще помнит номер 73. Но все это прошлое стало таким размытым со временем… легкой дымкой, рассеивающейся на солнце.
Кафе находилось на углу улицы и бульвара Осман. Пустой зал, длинная стойка с полками, как в столовой самообслуживания или старой закусочной «Вимпи». Дараган сел за столик в углу.
Обе двери были распахнуты, одна на улицу, другая на бульвар, из-за жары. На другой стороне улицы высокое здание — дом 73… Он спросил себя, не выходило ли на эту сторону одно из окон отцовского кабинета. На каком этаже? Но эти воспоминания не давались в руки, как мыльные пузыри или обрывки сна, улетучивающиеся при пробуждении.
Его память, возможно, лучше сохранила кафе на улице Матюрен, перед театром, где он ждал мать, или окрестности вокзала Сен-Лазар, район, в котором он часто бывал когда-то. Но нет. Конечно, нет. Это был уже не тот город...
Он прошел к распахнутой настежь стеклянной двери, выходившей на бульвар Осман. Выйдя, вдохнул полной грудью.
Он ни с кем не виделся три месяца, и ему не было от этого хуже… Наоборот. В этом одиночестве никогда он не чувствовал себя так легко, переживая занятные моменты экзальтации с утра или вечером, как будто все еще возможно и приключение ждет на углу улицы...
Никогда, даже в летние дни его юности, жизнь не казалась ему настолько невесомой, как с начала этого лета.
Но летом все зависает — это «метафизическое» время года, как говорил ему когда-то его преподаватель философии Морис Кавен. Странно, он помнил фамилию «Кавен» и начисто забыл, кто такой этот Торстель.
Еще светило солнце, и легкий ветерок смягчал жару. В этот час бульвар Осман был пуст. За последние пятьдесят лет он часто проходил здесь, и даже раньше, в детстве, когда мать водила его, чуть выше по бульвару, в большой универмаг «Весна».
Но этим вечером столица казалась ему чужой. Он обрубил все концы, которые еще могли связывать его с ней, или это она его отторгла.
Он сел на скамейку и достал из кармана записную книжку. Собрался ее порвать и высыпать обрывки в зеленую пластмассовую урну у скамейки. Но заколебался. Нет, он сделает это позже, дома, один.
Он рассеянно полистал книжку. Среди этих телефонных номеров ни один ему не захотелось набрать. И потом, два или три недостающих номера, те, которые что-то значили для него и которые он еще знал наизусть, теперь уже не ответят.
Дома Дараган лег на диван и закрыл глаза. Он решил сделать над собой усилие и проплыть вспять, хоть ненадолго, по реке времени.
Роман «Черный цвет лета» он начал осенью, той самой осенью, когда побывал однажды воскресным днем в Трамбле. Он помнил, что написал первую страницу книги вечером того воскресенья в своей комнате на сквере Грезиводан.
Несколькими часами раньше, когда машина Торстеля ехала по набережным Марны и потом через Венсенский лес, он отчетливо ощутил, как тяготит его осень: туман, запах мокрой земли, устланные опавшей листвой аллеи. С тех пор слово «Трамбле» навсегда осталось для него связано с этой осенью.
Почти одиннадцать часов вечера. В одиночестве, в это время он часто ощущал то, что называют «затмением». Тогда он шел в кафе поблизости, открытое допоздна. Яркий свет, гомон, суета и мельтешня, разговоры, в которых, казалось ему, он участвовал, все это помогало через некоторое время преодолеть свое затмение.
Но с некоторых пор это средство больше не требовалось. Достаточно было посмотреть в окно своего кабинета на дерево во дворе соседнего дома, которое сохраняло листву гораздо дольше остальных, до самого ноября.
Ему говорили, что это граб, или осина, он не помнил. Он жалел обо всех потерянных годах, в которые не обращал особого внимания на деревья и цветы.
Во время катаклизмов или невзгод мы невольно ищем нечто незыблемое, чтобы сохранить равновесие и не упасть за борт. Наш взгляд задерживается на травинке, дереве, лепестках цветка, словно мы цепляемся за спасательный круг.
Этот граб — или осина — за оконным стеклом его успокаивал. И хотя было почти одиннадцать часов вечера, он приободрился от его безмолвного присутствия.
Вот уже несколько лет он почти не пользовался компьютером, большинство поисков на котором кончались ничем. Редкие люди, чей след ему хотелось отыскать, сумели укрыться от бдительности этой машины. Они проскользнули сквозь ячейки сети, потому что принадлежали другой эпохе.
Он вспомнил своего отца, которого едва знал и который говорил ему ласковым голосом: «Я могу сбить с толку десять следователей». Никаких следов его отца в компьютере не было. Как и Торстеля и Перрена де Лара, чьи имена он набрал на клавиатуре. В случае с Перреном де Лара произошло обычное явление: на экране высветились десятки Перренов, и не хватило бы ночи, чтобы изучить весь список.
Те, о ком он хотел бы узнать, часто прятались в толпе анонимов или за знаменитостью, носившей то же имя. А когда он набирал на клавиатуре прямой вопрос: «Жив ли еще Жак Перрен де Лара? Если да, дайте мне его адрес», компьютер был не в состоянии ответить, так и чувствовалось, как пробегают по множеству проводов, соединявших аппарат с сетью, колебания и какая-то неловкость.
Может быть, зря он погрузился в это далекое прошлое. К чему? Он не думал об этом много лет, и тот период его жизни теперь виделся ему как сквозь матовое стекло. Оно пропускало слабое свечение, но не позволяло различить ни лиц, ни даже силуэтов.
Гладкое стекло, что-то вроде защитного экрана. Быть может, ему удалось, благодаря этой сознательной амнезии, окончательно защититься от прошлого? Или же время смягчило краски и сгладило острые углы...
На тротуаре, в свете бабьего лета, придававшего улицам Парижа какую-то вневременную мягкость, он снова чувствовал, что плывет по течению. Это чувство он испытывал только с прошлого года и спрашивал себя, не связано ли оно с приближением старости.
Еще очень молодым он знавал эти моменты полусна, когда отдаешься на волю волн — часто после бессонной ночи, — но сегодня это было нечто иное: ощущение, словно катишься под горку, когда мотор заглох. Докуда же?
Он скользил, увлекаемый ветром и своим весом. Натыкался на прохожих, которые шли в обратном направлении и не успевали посторониться. Извинялся. Это была не его вина.
Обычно он проявлял больше бдительности, когда шел по улице, готовый перейти на другую сторону, если видел издалека кого-то знакомого, кто мог с ним заговорить. Он давно заметил, что очень редко случается встретить человека, которого действительно хотелось бы встретить. Два или три раза за всю жизнь...
Он оказался под аркадами Пале-Рояля. Шел он без определенной цели. Но, пересекая мост Искусств и двор Лувра, он следовал маршрутом, знакомым ему в детстве. Он шел вдоль так называемого Лувра Антикваров и вспомнил, что в этом самом месте были рождественские витрины Большого универмага Лувра.
А теперь, когда он остановился посреди галереи Божоле, словно достиг цели своей прогулки, всплыло другое воспоминание. Оно было погребено так давно и на такой глубине, куда не проникал свет, что казалось совсем новым.
Он спросил себя, было ли это вправду воспоминание или стоп-кадр, который не принадлежал больше прошлому, отделившись от него, как свободный электрон: он и его мать — в один из редких моментов, когда они бывали вместе, — входят в магазин, где продаются книги и картины, и мать разговаривает с двумя мужчинами, один из которых сидит за письменным столом в глубине магазина, а другой стоит, облокотившись на мраморный камин.
Ги Торстель. Жак Перрен де Лара. Застывшие так до конца времен...
Он сел на скамейку в саду на солнце возле аркад галереи Божоле. Шел он, должно быть, больше часа, даже не заметив, что сегодня еще жарче, чем в предыдущие дни.
Торстель. Перрен де Лара. Ну да, он встретил Перрена де Лара в последний раз в том же году, когда было воскресенье в Трамбле, — ему едва исполнилось двадцать лет, — и эта встреча канула бы в холодную ночь забвения — как поется в песне, — не зайди речь об Анни Астран.
Однажды вечером он был в кафе на Елисейских Полях, которое потом, спустя годы, превратили в закусочную. Было десять часов. Передышка, прежде чем идти пешком дальше, к скверу Грезиводан или, вернее, к комнате на улице Кусту, которую он недавно снял за шестьсот франков в месяц.
В ту ночь он не сразу заметил присутствие Перрена де Лара, который сидел перед ним на террасе. Один.
Почему он заговорил с ним? Он не видел его больше десяти лет, и этот человек вряд ли мог его узнать. Но он писал свою первую
книгу, и Анни Астран неотвязно занимала его мысли. Может быть, Перрен де Лара знал что-нибудь о ней?
Он встал перед его столиком, и тот поднял голову. Нет, он его не узнал.
— Жан Дараган.
— А… Жан…
Он улыбнулся ему слабой улыбкой, как будто смутился, встретив кого-то в этот час, в таком месте.
— А вы с тех пор выросли… Садитесь, Жан…
Он показал ему на стул напротив. Дараган поколебался долю секунды. Стеклянная дверь террасы была приоткрыта. Достаточно было сказать фразу, ставшую ему привычной: «Подождите… Я сейчас…» И выйти на свежий воздух в ночь, и вдохнуть полной грудью.
Только не оборачиваться на тень, там, внутри, которая так и будет ждать вечно, одна, на террасе кафе...
— Вы давали мне советы, что почитать… Помните?
Он постарался, чтобы его голос прозвучал взволнованно. И правда, в конце концов, этот призрак подарил ему, когда он был
ребенком, «Басни» Лафонтена с бледно-зеленой обложкой. А потом, позже, этот же человек посоветовал ему прочесть, когда вырастет, «Фабрицио Лупо».
— Решительно, у вас отличная память…
Тон смягчился, и Перрен де Лара улыбнулся ему. Но улыбка это была немного натянутой. Он наклонился к Дарагану:
— Я вам вот что скажу… Я совсем не узнаю тот Париж, в котором жил… Хватило пяти лет отсутствия… мне кажется, что я в чужом городе…
Он стискивал зубы, словно чтобы не дать словам хлынуть из его рта беспорядочным потоком. Видно, он давно ни с кем не говорил.
— Люди больше не отвечают на звонки… Я не знаю, живы ли они еще, забыли ли меня, или у них просто нет времени снять трубку…
Улыбка стала шире, взгляд добрее. Быть может, он хотел смягчить печаль своих слов, печаль, так подходившую к пустынной террасе, на которой скудное освещение играло сумеречными тенями.
Он, казалось, уже пожалел о своих признаниях. Выпрямившись, он повернул голову к стеклянной двери террасы. Несмотря на расплывшееся лицо и серые кудри, придававшие теперь его шевелюре вид парика, он сохранил эту неподвижность статуи, часто присущую ему десять лет назад, один из редких образов Жака Перрена де Лара, запечатлевшихся в памяти Дарагана.
Он протянул руку, и Дараган пожал ее.
— Скоро увидимся, надеюсь… Или, может быть, через десять лет…
Через несколько дней после этой встречи Жан Дараган сел в автобус до Порт-д’Аньер.
Предместье в то время уже изменилось. Этим ли маршрутом следовала Анни Астран, возвращаясь на машине из Парижа? Автобус проехал под железнодорожными путями у вокзала Эрмон.
Однако же этот путь, которому было больше сорока лет, — теперь он спрашивал себя, не во сне ли его увидел. Он сделал его главой романа — наверно, поэтому в голове воцарилась такая сумятица.
Он поднялся по главной улице Сен-Ле и пересек площадь с фонтаном… В воздухе плыл желтый туман, и ему подумалось, не из леса ли он.
На улице Эрмитаж он был уверен, что большинство домов еще не построили во времена Анни Астран и на их месте были деревья, по обе стороны, листва образовала свод.
Вправду ли он бывал в Сен-Ле? Ему показалось, что он узнал часть дома, выходившую на улицу, и большой навес, под которым Анни часто парковала свою машину. Но дальше стена, окружавшая дом, исчезла, и вместо нее было длинное бетонное строение.
У него не хватало духу войти в этот дом. Пусть он лучше останется для него одним из тех мест, что были хорошо знакомы когда-то и где вам случается порой бывать только во сне: с виду они все те же, но с каким-то необычным налетом.
Что это — пелена или слишком яркий свет? И вы встречаете в этих снах людей, которых любили и которые, вы знаете, умерли. Если вы заговариваете с ними, они не слышат вашего голоса.
Анни взяла его за руку, когда они переходили бульвар. Впервые он видел ночной Париж.
Они не спустились по улице Фонтен, по которой он привык ходить, когда гулял один днем. Она вела его вдоль начала бульвара.
Пятнадцать лет спустя он шел по тому же бульвару, зимой, за ярмарочными киосками, поставленными к Рождеству, и не мог отвести глаз от белых неоновых огней, которые звали его, посылая сигналы морзянкой, все слабее и слабее.
Казалось, они светились в последний раз и еще принадлежали тому лету, когда он был в этом квартале с Анни.
Сколько времени они здесь пробыли? Месяцы, годы, как в тех снах, которые кажутся такими длинными, но вы понимаете, проснувшись, что продолжались они всего несколько секунд?
Он помнил, как шел по улице, в конце которой видел «Мулен-Руж». Он не осмелился уйти дальше начала бульвара, боясь потеряться.
В сущности, хватило бы нескольких шагов, чтобы оказаться в том месте, где он был теперь. И от этой мысли у него возникло странное ощущение, как будто время перестало существовать.
Пятнадцать лет тому назад он гулял один, здесь, совсем рядом, под июльским солнцем, а сейчас на дворе был декабрь. Каждый день он выходил из «Аэро» уже затемно.
Но для него внезапно смешались сезоны и года. Он решил пройти до улицы Лаферьер — тем же маршрутом, что тогда, — прямо, все время прямо. Улицы шли под уклон, и, по мере того как он спускался, в нем росла уверенность, что он повернул время вспять.
Ночь посветлеет внизу улицы Фонтен, будет день и снова июльское солнце. Анни написала на сложенной вчетверо бумажке не просто адрес, но и слова: ЧТОБЫ ТЫ НЕ ПОТЕРЯЛСЯ НА УЛИЦЕ, крупным почерком, по старинке, почерком, какому больше не учат в школе.
В тот послеполуденный час светило солнце. На площади Бланш он сел в метро. Надо было сделать две пересадки. На «Этуаль» и «Трокадеро».
В воскресные и праздничные дни поездов приходилось ждать долго, и он говорил себе, что не смог бы увидеться с Анни Астран в другой, не праздничный день.
Он посчитал годы: пятнадцать лет с того дня, когда она повела его фотографироваться. Ему вспоминалось утро на Лионском вокзале. Они вместе сели в поезд, переполненный поезд первого дня больших каникул.
Когда он ждал поезда метро на станции «Трокадеро», его охватило сомнение: может быть, она сейчас не в Париже. И через пятнадцать лет он вряд ли ее узнает.
Улица заканчивалась решетчатой оградой. За ней шумели деревья садов Ранелаг. Ни одной машины у тротуаров. Тишина. Можно было подумать, что здесь никто не живет.
Дом 18 был последним, в самом конце, перед оградой и деревьями. Белое здание, вернее сказать, большой дом, трехэтажный. На входной двери домофон. И имя у единственной кнопки домофона: ВЕНСАН.
Дом показался ему нежилым, как и улица. Он нажал кнопку. Услышал в домофоне треск и что-то похожее на шелест ветра в листве. Он наклонился и проговорил дважды, чеканя слоги: «ЖАН ДАРАГАН». Женский голос, приглушенный шумом ветра, ответил ему: «Второй этаж».
Застекленная дверь медленно открылась, и он оказался в холле с белыми стенами, освещенном бра. Он не стал вызывать лифт и поднялся по лестнице, поворачивавшей под прямым углом. Когда он вышел на лестничную площадку, она стояла за приотворенной дверью, лицо было полускрыто.
Потом она потянула на себя створку и уставилась на него, как будто с трудом узнавала.
— Входи, мой маленький Жан…
— Я не знал, можно ли нажать кнопку, где написано «Венсан»…
— Моя фамилия теперь Венсан… Я даже изменила имя, представь себе… Аньес Венсан…
Он вышел из гаража вместе с ней, было темно, и он захотел прочесть слова на светящейся вывеске: «Большой гараж на площади Бланш», те же слова, что он читал снова, пятнадцать лет спустя, глядя в окно своей комнаты в доме 11 по улице Кусту.
Они отбрасывали на стену напротив его кровати отсвет в виде решетки, когда он погасил свет и попытался уснуть.
В полусне он слышал голос Анни, все более далекий, и понимал лишь обрывок фразы: «…ЧТОБЫ ТЫ НЕ ПОТЕРЯЛСЯ НА УЛИЦЕ…»
Проснувшись в этой комнате, он понял, что ему понадобилось пятнадцать лет, чтобы перейти улицу.
|